– Один час, – сдавленно прошептал Йоханнес. – Я даю вам один час. А затем я кастрирую первого монаха и позволю ему… подавиться… собственным обрубком.
– Один час, – равнодушно повторил Мельхиор. – Господи, да что такое один час! – Он махнул рукой. – Пойдите прочь.
Брат Тадеаш, бросая ему через плечо умоляющие взгляды, повинуясь рывкам за веревку, плелся за двумя разбойниками – шагающим на негнущихся ногах Йоханнесом и его потрясенным сообщником. Мельхиор подмигнул ему, но в ту же секунду бенедиктинца рывком перетащили через порог. Мельхиор не знал, успел ли тот заметить его подмигивание. Он ждал, пока не услышал грохот закрывающейся входной двери, а потом досчитал в воцарившейся тишине до десяти.
32
Александра добралась до развилки у Липенеца и остановила лошадь. В этом месте еще, кажется, не знали, что война снова ворвалась в страну. Дорога раздваивалась перед деревянным палисадом, который окружал деревню; один путь проходил через городок, другой шел вниз, к руслу Нижней Мже. Она смотрела на развилку и придорожный крест, ее неизбежного спутника. Подчинившись внезапному решению, она спешилась, преклонила колени и перекрестилась.
– Я не знаю, права ли я, – пробормотала она. – Возможно, я заблуждаюсь, о, Господи. Хотелось бы мне обладать такой уверенностью в том, что я поступаю правильно, с которой Ты пошел на смерть. Но у меня ее нет.
Она встала и снова окинула взглядом место, от которого дорога шла в двух разных направлениях. Неожиданно у нее возникло чувство, что она на самом деле знает, какой путь следует выбрать.
Александра опять села в седло и пустила лошадь в том направлении, в котором, как она была убеждена, судьба отправила всю ее семью.
33
Когда Йоханнес, его сообщники и брат Тадеаш вернулись, Вацлав понял: что-то сорвалось. Он уже однажды видел этот беспокойно перепрыгивающий с предмета на предмет взгляд, подрагивающие конечности и неестественно прямую осанку сумасшедшего – когда Александре удалось ускользнуть от него. Пока он мерил шагами бывшую трапезную, дрожа и рассказывая что-то буквально с пеной у рта, горсточка его людей собралась у двери и тревожно наблюдала за ним. Вацлав сжимал бутылочку, завернутую в тряпки и спрятанную у него в плаще, и спрашивал себя, сумеет ли он извлечь из нее какую-нибудь пользу, если безумец потеряет остатки самообладания и прикажет убить их всех. Кивнув головой, он отправил двух монахов оказать помощь брату Тадеашу, который стоял рядом со своими тюремщиками, согнувшись, повесив голову и не имея возможности развязать руки. Йоханнес стремительно подскочил к ним и оттолкнул их прочь.
– Он остается здесь! – крикнул он. Разбойник так сильно рванул за веревку, что брат Тадеаш охнул и упал на колени. – С него я и начну!
– Как ты думаешь, Йоханнес, что предпримет проклятый комтур? – спросил мужчина, похоже, выполнявший у Йоханнеса обязанности лейтенанта.
– Я дал ему один час. Один час! – Сумасшедший топнул ногой. – Он обязательно выложит денежки. Так как иначе, – он бросил недобрый взгляд на Вацлава, – дела у тебя и твоих… друзей дерьмовые, задница монашеская! Если я напрасно, поверив тебе, тащился сюда столько времени…
Вацлав предпочел ничего не отвечать и лишь сжимал кулаки, видя состояние брата Тадеаша. Он предложил свои услуги, когда Йоханнес сообщил, что возьмет с собой одного из них как доказательство существования заложников, но безумец на это не пошел. Возвращая взгляд Йоханнеса, он почувствовал, что тот стоит на волоске от срыва, аналогичного произошедшему в Графенвёре. Чем чаще Йоханнес говорил о себе в первом лице, тем ближе к приступу бешенства он находился. Можно было вести хитроумные дискуссии о том, возвращался ли к нему разум лишь в состоянии наивысшей ярости, или же он, скорее, приходил в ярость в те редкие мгновения, когда осознавал, какую карикатуру на человеческий дух собой представляет. Слишком поздно Вацлав понял, что некоторые его мысли, должно быть, отразились в его глазах. Черты лица Йоханнеса обезобразила гримаса. Вацлав опустил глаза, но именно этого делать и не следовало. Йоханнес сорвал с пояса пистолет и одним прыжком подскочил к Вацлаву. Прижал дуло к его животу.
– Думай, думай, думай! – крикнул он. – Я же вижу, что происходит у тебя в мозгу, монашек! Думай, думай, думай! Все время ты размышляешь над тем, как бы мне напакостить. Думай, думай! – Вацлава окатило дурным запахом изо рта и липким дождем слюны. – Ты ничего не в состоянии мне сделать, монашек! Я неуязвим. Ты мог приставить мне пистолет к животу, как я приставил его тебе, и выстрелить, и со мной ничего бы не произошло! Но ты… – он рассмеялся утробным язвительным смехом, – ты не неуязвим, монашек! Если я спущу курок, свои кишки вылезут из дыры, которую пуля проделает у тебя в спине, когда вылетит оттуда. От такой раны можно подыхать целый час, монашек. – Йоханнес моргнул. – И я не знаю, что может удержать меня от того, чтобы спустить курок. – Смех его стал громче, и он взвел курок. Вацлава обдало ледяным холодом, когда он прочитал в глазах безумца, что тот вовсе не шутит.
– Э… Йоханнес… выкуп… – возразил один из его людей.
– Комтур хорошо заплатит и за остальных, – отрезал Йоханнес, даже не обернувшись.
Он вонзился взглядом в глаза Вацлава. У того невольно дернулся кадык. Колени у него так ослабели, что ему пришлось выпрямить их, чтобы не упасть. Йоханнес наслаждался страхом, который он видел на лице своей жертвы. Вацлаву не нужно было опускать глаза, чтобы знать: указательный палец Йоханнеса согнулся на спусковом крючке, и небольшого нажатия хватит, чтобы пистолет выстрелил. Он чувствовал, как смертельный холод охватывает все его тело, как будто дуло пистолета было сделано изо льда и постепенно замораживало с ног до головы.
– БА-БАХ! – крикнул Йоханнес, и Вацлав вздрогнул.
Йоханнес громко засмеялся. Сердце Вацлава на мгновение остановилось, а затем застучало с удвоенной силой. Он знал, что дрожь, пришедшую на смену страху, чувствует не только он сам, но и Йоханнес.
– Но… этот парень ведь главный монах, – сказал лейтенант Йоханнеса. – За него мы, конечно, получим больше, чем за остальных ублюдков, чтоб меня.
Медленно, словно их взгляды были приклеены друг к другу самым сильным клеем в мире, Йоханнес опустил глаза, а затем бросил взгляд через плечо на своих людей. У входа в трапезную их теперь стояло больше пяти человек, и все они пристально смотрели на него. Собственно, они все пришли сюда, за исключением пятерых часовых, которые, выполняя приказ Йоханнеса, по очереди охраняли развалины монастыря. Йоханнес был безумцем, но он не был глупым и уж точно не легкомысленным.
– Давайте подождем этот час, – предложил лейтенант. – Если комтур не заплатит, мы все равно сможем убить их всех, вместе с этим засранцем за его чертовым столом!
Йоханнес, кажется, изучал своих людей. Со своего места Вацлав видел лишь его профиль и артерию на тонкой шее, которая билась и подрагивала. Давление дула пистолета не ослабевало. Ужас Вацлава возрос, когда ему стало ясно, что предложение лейтенанта только усилит намерение атамана разбойников продемонстрировать, что здесь имеет значение лишь его мнение. Он сражался с огромным желанием закрыть глаза и смириться, только это помогло бы уничтожить страх смерти.
Снаружи донесся резкий крик:
– Йоханнес! Йоханнес! О, черт, Йоханнес! Посмотри на это!
Помолчав секунду – это была одна из самых длинных секунд в жизни Вацлава, – Йоханнес крикнул в ответ:
– Что случилось?
– Вот дерьмо, иди сюда, быстрее!
Йоханнес обернулся. Взгляд его снова нашел глаза Вацлава. Дуло пистолета так резко вонзилось ему в живот, что он согнулся.
– Йоханнес вернется через час, монашек, – прошептал сумасшедший и ухмыльнулся; затем он быстро развернулся и побежал к дверям.
Его люди последовали за ним, кроме двоих, оставшихся охранять дверь. Они озабоченно переглядывались. Брат Тадеаш, которого оттолкнули в сторону, встал на ноги и, шатаясь, медленно побрел вперед.