– Передайте ему, что вы, иезуиты, должны больше почитать Деву Марию.

– Он обязательно прислушается к вашему совету, ваше превосходительство.

Славата кивнул Андрею и Киприану, которые встали, как только отец Плахи поднялся. Андрей заметил, что достает иезуиту только до подбородка, а ведь роста он был не маленького.

– Господа… э…

– Не беспокойтесь, мы сами выйдем, – сказал Киприан.

– Идите и посмотрите на памятник, раз уж вы все равно оказались здесь, – порекомендовал им рейхсканцлер.

Когда они вышли в приемную, Андрею ужасно захотелось прикоснуться к деревянной обшивке стен, дабы удостовериться, что он не заперт в кошмарном сне. Он слышал, как Киприан яростно прошипел:

– Не нужны нам никакие шведы, чтобы разорить Прагу. Еще несколько таких штучек, с которыми мы только что столкнулись, и войска Кёнигсмарка перестанут представлять для нас опасность: они просто помрут со смеху.

– Не следует так ошибочно судить о его преподобии епископе, – сказал отец Плахи. – Если бы не он, Коллоредо и Мизерони и не подумали бы участвовать в этой дискуссии. Что до бургомистров – теперь, возможно, они пересмотрят свое мнение, если вы выслушаете меня. То, что оба они не оспаривают мнение Коллоредо и Мизерони, не означает, что они разделяют точку зрения упрямого солдафона и бездарного администратора, чей отец еще во времена кайзера Рудольфа доказал свою некомпетентность, – улыбнулся отец Плахи. – Дела у Праги вовсе не так плохи, господин Хлесль, даже если генерал Кёнигсмарк подойдет к ней во главе еще двух армий.

– Звучит неплохо, отче, – заметил Киприан.

– О… а куда подевалось доверительное «Иржи»?

– Такое обращение годилось для мальчика, – ответил Киприан. – Сегодня мы познакомились с мужчиной, в которого этот мальчик превратился.

Отец Плахи склонил голову. По нему было видно, что слова Киприана наполнили его гордостью.

– Оба бургомистра, не ставя в известность генерала Коллоредо, организовали еще четыре отряда, куда входят чиновники и государственные служащие города, а также персонал из дворянских домовладений. Кроме того, пражский «еврейский епископ»[55] гарантировал, что его люди составят брандвахту[56]и усилят гарнизон у городских ворот. Коллоредо также не учитывает дворянский эскадрон, так как он не подчинился его приказу, но, несмотря на это, бороться будет. Архиепископ Гаррах заранее выдал специальное разрешение всем священнослужителям в случае крайней необходимости взяться за оружие, и таким образом он собрал три отряда добровольцев, которые получат подкрепление в виде членов ордена. И, не в последнюю очередь, – под руководством полковника Арриджи и вашего покорного слуги, – собран добровольный студенческий отряд. Вся Прага встала плечом к плечу, господин Хлесль, такого никогда прежде не бывало! Жители Брюнна показали нам пример в свое время, отправив генерала Торстенсона домой с разбитым носом. Мы, жители Праги, тоже так можем! Не волнуйтесь.

– Что с городскими укреплениями? Монастырь францисканцев уже несколько десятилетий представляет собой слабое место в обороне – стены только выглядят толстыми, но даже ребенок смог бы разрушить их своей лопаткой. А другие старые бреши?

– Завтра утром мы усилим участок между Конскими воротами и Новыми воротами. Монастырь францисканцев находится в стороне, но почему шведы должны именно там пытаться преодолеть стену? Они ведь не могут знать, что в том месте она и доброго слова не стоит.

– Будем надеяться, что они так и останутся в неведении, – заметил Киприан. – Будем надеяться…

Агнесс ненадолго задремала и проснулась оттого, что карета остановилась. С тех пор как они покинули Эгер два дня назад, карета катилась вперед, нигде не задерживаясь. Должно быть, они постепенно приближались к Праге. Охранявшие их солдаты на этом последнем отрезке пути свернулись друг возле друга на крыше кареты и уснули. Отец Сильвикола дважды запрыгивал в карету; в первый раз он заставил Карину бежать рядом, во второй – Андреаса. Не обращая внимания на пленников, он забивался в угол, где сразу же засыпал. Он оставил Лидию в покое; Андреас, который бросил ему в лицо пустую угрозу о том, что он с ним сделает, если тот в следующий раз выгонит на улицу ребенка, остался без ответа. Что бы ни руководило иезуитом, это определенно был не садизм.

Агнесс рассматривала его из-под прикрытых век. Отец Сильвикола дремал, забившись в свой угол, и выглядел моложе, чем когда-либо прежде. Агнесс подумала о врагах, которые в прошлом пытались завладеть библией дьявола: отце Ксавье, доминиканце, хладнокровно заботившемся о том, чтобы всегда быть хозяином положения, и для этого он лгал, обманывал, манипулировал, шантажировал и убивал; злосчастном дуэте Генриха фон Валленштейн-Добровича и его личной богини Дианы, которые, пребывая в опьянении похотью, взаимной зависимостью и твердым убеждением, что они – орудие самого дьявола, протянули кровавый след через Богемию и Моравию и чуть было не уничтожили все семейство Хлеслей. Но отец Сильвикола выбивался из этой схемы. То, что он делал, он делал не для того, чтобы возвыситься, и не для того, чтобы удовлетворить какую-то тайную извращенную страсть. Наоборот: за прошедшее время в Агнесс поселилась уверенность в том, что он считает, будто поступает правильно и так, как подобает. Кто это однажды сказал: «Боже, защити нас от честного человека»? В течение поездки Агнесс поняла, что такой человек, как отец Сильвикола, – худший враг из всех, которые у них когда-либо были. В его мире он и только он действует по приказу Бога, и он считал Агнесс и ее близких приверженцами дьявола.

Кроме того, она постепенно убедилась и в том, что он сумасшедший. Сумасшедший фанатик, считающий себя инструментом Господа, – и он очень пугал ее.

Тем не менее, если хорошенько подумать, то между отцом Сильвиколой-врагом и отцом Сильвиколой-союзником стоит лишь один-единственный откровенный разговор. И в то же время ей было ясно, что этот разговор никогда не произойдет, так как иезуит просто не станет их слушать. А она сама, Агнесс, – была ли она готова выслушать отца Ксавье Эспинозу, который появился в момент ее триумфа и чуть не превратил ее победу в чудовищное поражение? Или брата Павла, пытавшегося убить ее, Агнесс, но убившего вместо этого женщину, которая могла бы стать ей подругой и которая была самой большой любовью в жизни Андрея фон Лангенфеля? Или Генриха фон Валленштейн-Добровича, который жил ради того мгновения, когда сможет убить Александру и излить свою страсть к ней в миг последнего биения ее сердца? Она невольно покачала головой. Отец Сильвикола видел это все и гораздо больше, когда смотрел на одного из них – и неважно, шла ли речь о ней самой, ее невестке Карине или внучке Лидии. Нет, между ними никогда не сможет состояться откровенный разговор.

«Что же с тобой сделали? – мысленно прошептала она. – Что же с тобой сделали, дитя, что ты вынужден мстить за это единственным на всем белом свете людям, которые могут тебя понять?»

Она посмотрела на его руки. Заснув, он сжал их в кулаки. Внезапно ей бросилось в глаза, что в кулаках что-то есть, что-то маленькое, не больше мешочка пороха на бандольере мушкетера. Что бы это ни было, он, должно быть, старательно прятал его на теле и достал неосознанно. Она подняла глаза. Ее будто пронзило током, когда она встретилась с ним взглядом. Его глаза, сначала затуманенные, а затем мгновенно ставшие ясными, сочились презрением. Невольно она снова посмотрела на его руки, но кулаки уже были разжаты и лежали у него на коленях. То, что сжимал в кулаках, он успел спрятать обратно, прежде чем полностью проснулся. Она почувствовала, что у нее не хватит духу встретиться с ним взглядом еще раз.

Вместо этого она высунулась в окно кареты. Андреас стоял среди солдат, которые окружили его во время похода. Он выглядел истощенным. Ее сердце рванулось к нему. Андреас больше всего на свете боялся однажды потерять контроль и оказаться в ситуации, когда он будет вынужден беспомощно смотреть на то, как гибнет его семья. С тех пор как отец Сильвикола завладел их судьбой, контроль над событиями был им утерян полностью. Как и любой матери, ей нетрудно было разглядеть под слоями сала, под первыми седыми прядями волос, под морщинами и бородой взрослого человека – ребенка, некогда смотревшего на нее снизу вверх глазами, в которых читалось убеждение, что она сможет все уладить. И как любая мать, она почувствовала укол понимания того, что и она – всего лишь человек и может облегчить отнюдь не любую боль, подстерегающую ее детей, а затем и еще один, гораздо более болезненный укол, вонзившийся в нее вместе с вопросом, почему время пролетело так быстро и из доверчивого ребенка, перед которым был открыт весь мир, вырос трусливый недоверчивый взрослый, ничего так сильно не боявшийся, как того, что однажды его настигнет неохватность мира.