На нее упала чья-то тень. Она подняла взгляд и увидела высокого худого старика в одежде иезуита. На шее у него висел серебряный крестик.

– Мне жаль, – сказал он на латыни. – Мне жаль. Я оплакиваю потерю стольких жизней. Мне жаль. Это моя вина.

Она непонимающе кивнула ему. Он кивнул в ответ и двинулся прочь, по направлению к развалинам церкви. За ним следовали еще несколько иезуитов и два солдата с карабинами наизготовку. Эбба огляделась по сторонам и заметила невдалеке черного монаха, который сидел рядом с мертвым братом по вере. Монах немного склонился в сторону, словно в боку у него была старая рана, все еще терзающая его, и был он так бледен и худ, что казалось, будто он в любой момент может улечься рядом с мертвецом и составить ему компанию в аду.

– Кто это? – прошептала она.

– Винченцо Карафа, – ответил монах. – Преподобный генерал Societas Jesu. Генерал-полковник иезуитов.

Она покачала головой. Иезуит был ей абсолютно безразличен, и тем не менее…

– Почему он сказал, что это он во всем виноват? Черный монах пожал плечами.

Эбба встала и посмотрела на павших смоландцев. Затем собралась с духом и направилась к ним. У тела Магнуса Карлссона она остановилась, опустилась на колени и склонилась к нему. Поцеловала его в лоб.

– Я обещала это тебе, Магнус, – тихо сказала она. – Прощай, товарищ.

Она повернулась к Альфреду, который, словно воплощение горя, сидел на корточках возле мертвого Самуэля.

– Дрова, – сказала она. – Нам нужны дрова.

– Зачем? – спросил Альфред и засопел.

Она указала на Самуэля и остальных.

– Здесь умерли великие смоландцы, – объяснила она. – Великий смоландец покидает землю в языках пламени. Найди мне дрова, Альфред Алфредссон: нужно подать знак Одину, пусть подготовит им место в своем большом зале. – В горле у нее стоял ком, и она снова заплакала. Затем быстро осенила себя крестным знамением. – И Богу на небесах, и всем ангелам тоже: пусть примут самые смелые души, которые я когда-либо знала.

Отец Сильвикола снова пришел в себя в развалинах старой церкви при монастыре. Воспоминания сразу обрушились на него. Его победили. Он не справился. И что хуже всего… она… она простила его! Как дьявол может прощать, если даже именем Божьим действуют затем, чтобы нести воздаяние? Или он все понял неправильно?

– Батюшка! – тонким голоском крикнул он в пустой купол церкви. – Батюшка! Я ведь только хотел закончить то, что не удалось закончить тебе. Батюшка!

Он не получил ответа. Неожиданно он догадался, где можно найти ответ. Он пошарил в сумке и нашел свои бутылочки. Дрожащими руками достал их и поставил на камень. Бокалы он потерял, но это не имело значения. Он просто отхлебнет из бутылки. Иезуит уставился на бутылочку с символом, обозначающим яд. Медленно закрыл глаза и принялся переставлять сосуды на камне; он делал это долго и в какой-то момент уже не мог сказать, где находится та, что с ядом. По-прежнему не открывая глаз, он сложил руки на животе и сделал глубокий вдох, а затем выдох. Его страх перед испытанием всегда был велик, но в этот раз он показался ему непреодолимым. Снова отец Сильвикола пожалел, что не стал проходить испытание, прежде чем отправиться в Вюрцбург. Его губы дрожали, дрожали и закрытые веки. Наконец он не глядя протянул руку, нащупал одну из бутылочек, откупорил ее, вылил содержимое в рот и проглотил. Затем отшвырнул бутылочку прочь. Услышал, как она ударилась и разбилась. Его рука нашла вторую бутылочку, и, не глядя на нее, он тоже бросил ее на пол, где она разлетелась на осколки. Он открыл глаза…

И отпрянул назад.

Перед ним стоял Вацлав фон Лангенфель. Он поставил ногу на камень, на котором отец Сильвикола недавно выстраивал свои бутылочки.

– Я уже решил, что ты опять переложишь ответственность за это на Бога, – заметил Вацлав.

Судорога пронзила внутренности отца Сильвиколы, словно огненное копье. Рот у него раскрылся. Ужас охватил его, а следом пришла и вторая судорога. Он бы никогда не подумал, что это так плохо…

Он беспомощно завалился набок и свернулся клубком. На самом деле он даже не думал, что возьмет бутылочку с ядом. Господь на небесах! За что?! Неужели это значит, что он был неправ… что он… Пелена застилала ему глаза. О боже, он горит! Он хотел закричать, но не мог. Пелена поднялась, и он посмотрел на Вацлава, который теперь возвышался над ним, как сама смерть, причем сходство усиливалось благодаря черной рясе и черному капюшону. Вацлав пошевелил пальцами, словно фокусник; внезапно в его руке показалась бутылочка, в точности такая же, как и те, что, разбитые, валялись на полу. Отец Сильвикола вытаращил глаза. Изо рта у него показалась пена.

– Я нашел это у мертвеца в Эгере, – пояснил Вацлав. – Увидев бутылочки у тебя в сумке, я снова вспомнил об этом. Я уже тогда догадывался, что это, наверное, твое.

Вацлав перевернул бутылочку. Она была открыта. Единственная капля на миг блеснула у горлышка и упала на пол. Новая судорога вытянула тело отца Сильвиколы, а конечности в тот же самый момент согнулись. Дыхание его стало хриплым. Он по-прежнему не мог кричать.

– То, что еще оставалось в ней, я, после того, как принес тебя сюда, перелил в обе бутылочки, найденные у тебя в сумке. – Вацлав убрал ногу с камня и подошел к отцу Сильвиколе.

Фигура сына Андрея расплылась перед глазами иезуита: очередная судорога ударила его затылком об пол, пятки скребли каменные плиты.

Вацлав уронил бутылочку. Она упала на грудь отца Сильвиколы (он этого даже не почувствовал), отскочила и покатилась по каменным плитам. Тело иезуита снова выгнулось.

– Тебе следовало так поступить с самого начала, тогда ты избавил бы нас от ненужного горя, – заметил Вацлав. – Да смилостивится Господь над твоей душой.

Он пошел прочь. Отец Сильвикола перевернулся на бок и протянул к нему руку. Боль его была неописуема. Ноги у него дергались, идущая изо рта пена окрасилась в красный цвет. Дневной свет проникал в церковь через старые, разрушенные двери и окутывал Вацлава сверкающим сиянием. Внезапно отцу Сильвиколе показалось, что он видит, как от этого гало отделилась еще одна фигура, тоже в черной рясе: высокая фигура, настоящий великан.

«Батюшка?» – подумал он.

Великан подошел к нему и посмотрел сверху вниз. Лицо его вытянулось от грусти, и он покачал головой.

«Я все перепутал, батюшка, – подумал отец Сильвикола. – Прости меня».

Лицо великана разгладилось. Он наклонился, и поднял его, и понес его прочь, в точности как тогда, когда он поднял маленького мальчика, и понес его, и доставил в безопасное место, подальше от солдат.

«Прости меня», – снова подумал отец Сильвикола.

«Ты п… п… прощен», – сказал великан.

Отец Сильвикола закрыл глаза. Теперь все хорошо.

Вацлав стоял во дворе, освещенном солнцем, и глубоко дышал. Мир вокруг него вертелся. Он видел, как появился преподобный генерал, и ненадолго его охватила растерянность оттого, как стремительно развивались события с тех пор, как он умудрился сбежать из развалин, прежде чем его обнаружили люди отца Сильвиколы. Ему пришлось оставить Александру, но он понимал, что только так у него бы появилась возможность помочь ей. Надеясь встретиться со своими монахами и вместе с ними спланировать ее освобождение, он побежал в том направлении, откуда они должны были появиться. Он чуть не сошел с ума, поскольку их нигде не было видно. Прошло несколько часов, прежде чем они наконец появились, вооруженные до зубов новыми великолепными карабинами. Оружие хранилось в тайнике, который им показали бывшие разбойники; это были трофеи, взятые во время нападения на оружейника, осмелившегося войти на их территорию со своими товарами. На поиски тайника и выкапывание оружия ушло некоторое время. Атаман разбойников и трое его подручных, широко улыбаясь, уставились на совершенно истощенного Вацлава. Они надели черные рясы, как и все остальные, и Вацлав, чьи силы подошли к концу, выдавил: «А, монашки?» Разбойники просияли. Затем сияние потухло, Вацлав повернулся и понял, что их окружили солдаты, и все его надежды превратились в пепел.