– Батюшка, прости меня, – снова прошептал он, не осознавая этого.

Широко раскрыв глаза, он вглядывался в прошлое. Яростный крик новоприбывших звучал в его ушах так же громко, как и тогда. Дикий триумф, когда один из мужчин попытался схватить женщину, но отшельник просто оторвал его от земли и швырнул в ствол ближайшего дерева… Шок, когда старик упал на землю под ударами дубин и кулаков нападавших… Сводящий с ума ужас, когда он на четвереньках пополз к великану, размазывая по лицу слезы и сопли и пронзительно крича, как все проклятые ада… Память безжалостно продолжала разворачивать перед ним былое действо: как мужчины отвернулись от безжизненной фигуры на земле, как затем они обернулись к нему, мальчику, и лица у них пылали жаждой убийства…

Он услышал, как голос тех времен раздается у него в душе: «Назад, именем Христа, или вы прокляты! Неужели вы хотите пролить еще больше крови?»

Мальчик, которым он тогда был, не обращал внимания на голос. Все, что он видел, – это окаменевшее лицо на земле, рваные раны на лбу и щеках, в кровь разбитый нос, красная жидкость, стекающая из открытого рта, и остекленевшие глаза, чей взгляд навсегда оставил мальчика. Он протянул руку, чтобы коснуться этого лица еще раз, но его подняли в воздух… оттащили прочь… Он защищался, колотил ногами, захлебывался внезапной ненавистью к мужчинам с дубинами, мужчинам в черных рясах, но прежде всего – к женщине, не появись которая, этого ужаса с ними бы не приключилось. Он бушевал, пока понимание того, что отшельник уже мертв, не заслонило все остальное и он не осел в руках мужчины, который спас его, а сейчас крепко держал, и не потерял сознание. О да, этому он тоже научился от старика: чувствовать, как тебя окутывают боль и сожаление, и оплакивать то, что больше никогда не вернется.

Он моргнул и посмотрел на пол; понял, что лежит на животе и пытается ползти к алтарю. От дверей доносились скребущие звуки. Он резко обернулся и увидел прямо перед собой пятерых монахинь. Одна из них прижимала руку к сердцу.

– С вами ничего не случилось, отче? Мы слышали, как вы… только что… так кричали…

– Все в порядке, – каркнул он. – Оставьте меня одного.

Пожалуйста.

Они ушли и снова закрыли двери. Он с трудом встал на ноги – колени у него подкашивались – и какое-то время совершенно не мог сориентироваться. Рука привычно нырнула в складки одежды и нащупала обе бутылочки. Как только он прикоснулся к ним, все вернулось на свои места. Он покачал головой и провел руками по лицу. Оно было мокрым от слез. Его пальцы сжали бутылочки, пока он боролся с тошнотой и чувством, что если он посмотрит на свое отражение в зеркале, то испуганно отшатнется. После смерти отца Нобили он прибег к Божьему суду, чтобы проверить, на правильном ли он пути. Бог дал ему свое благословение. Теперь, поскольку ему придется совершить еще более дурные вещи, бутылочки снова понадобились. На самом деле еще никогда он не нуждался в них так остро.

Отец Сильвикола огляделся. Двери в церковь вновь были закрыты. Он лихорадочно достал маленькие бокалы из сумки, поставил на алтарь, наполнил, закрыл глаза и стал менять их местами, пока не удостоверился в том, что уже не помнит, в каком из них находится его смерть. Тогда он преклонил колени перед алтарем и уставился на два бокала со смертоносным содержимым. Они не могли иметь более невинный вид.

Иезуит протянул руку. Она замерла в воздухе над бокалами. Он с удивлением понял, что ему тяжело решиться и выбрать один из них.

Что произойдет, если ему достанется бокал с ядом?

Он пристально посмотрел на бокалы. Гортань судорожно сжималась. Библия дьявола снова придет в этот мир. Его планы, его действия послужат тому, что она проснется, и не останется никого, у кого хватит сил уничтожить ее. Он не шутил, когда говорил с Александрой, – он действительно считал, что ее род давно запятнан книгой. Если он сейчас выпьет яд и испустит последний вздох прямо на церковном полу, то не останется никого, кто бы мог встать между библией дьявола и человечеством. Ведь не зря старый отшельник, последний из Хранителей, взял его под свое крыло; он, Джуффридо Сильвикола, унаследовал его должность, и теперь он остался последним Хранителем.

Голос из прошлого мягко спросил:

– Как тебя зовут, мальчик?

Голос ждал и, не дождавшись ответа, продолжил:

– Я буду называть тебя Готфрид.[43] Ведь если кто и нуждается в согласии Божьем, то это ты, дитя мое.

Впервые ему бросилось в глаза, как сильно маленькие бокалы покрыты трещинами и зазубринами. Неужели вот этому хламу он уже неоднократно доверял свою жизнь?

У него была миссия. Разве не легкомысленно подвергать опасности ее успешное выполнение, доверившись

…Богу?

…дьяволу?

…случаю?

– Отче наш, сущий на небесах… – прошептал он онемевшими губами.

Обе бутылочки стояли рядом с бокалами. Пальцы задрожали, когда его неожиданно осенило, что они легко могли разбиться у него в кармане. Пореза от осколка было бы достаточно… Яд проник бы в рану…

Разве не рискованно перекладывать решение на Бога?

Разве это не его собственное решение?

Он уставился на бокалы. Его глаза вылезали из орбит, а в ушах шумело. Ему показалось, что он слышит, как где-то, далеко-далеко и очень тихо, бьется сердце, будто у него теперь их два, – сердце, как он подозревал, принадлежавшее не столько телу, сколько душе.

Он снова протянул руку к бокалам.

– Господи, в руки Твои предаю свою душу, – простонал он.

И взялся за один из бокалов. Сосуд показался ему тяжелее свинца и просто огромным. Он был убежден, что яд находится именно в нем.

Фигура изможденного, погрязшего в грехах инвалида на троне из дерьма и смрада в развалинах монастыря в Эгере внезапно появилась у него перед глазами. Он немедленно осознал, на какой риск шел. Каспар был уже настолько близок к концу, что даже смог бы указать к нему дорогу. Отец Сильвикола просто должен был уничтожить его – и глупец, которым он когда-то был, отшатнулся, испугавшись за чистоту своей души, и предоставил решение Богу, передав Каспару две идентичные бутылочки: одну – с абсолютно безвредным травяным настоем, другую – наполненную смертью. Жив ли еще Каспар? Может, именно в данный момент кто-то стоит перед ним и давит на него, вырывает у него правду, всю правду, в том числе и о существовании Джуффридо Сильвиколы? Как он мог поверить, что в состоянии превратить Бога в своего подручного?

Бокалы, во всем своем ничтожестве, стояли на алтаре. Они ждали.

Отца Джуффридо Сильвиколу начала бить неудержимая дрожь.

Когда отец Сильвикола приблизился к постели больного Себастьяна Вилфинга, тот наградил его мрачным взглядом. Иезуита охватила странная отрешенность. Что-то билось в нем, стучало, он словно ощущал удары чужого сердца, которое качало черную кровь. Одновременно оно, подобно наркотику, отточило его разум. Сестра поклонилась ему, и он рассмотрел даже крохотные пятна грязи на ее клобуке и малейшие недостатки ее кожи, когда она снова выпрямилась. Ее глаза были зелеными, с золотыми пятнами, морщинки в уголках глаз придавали ей усталый вид, а вертикальные линии на верхней губе, свидетельствовавшие о том, что она серьезно относилась к умерщвлению плоти, добавляли лет. У отца Сильвиколы возникло чувство, что он способен вылечить ее от всех недостатков и прочесть ее мысли, стоит ему только коснуться ее.

– Мать настоятельница? Я сейчас ее позову, отче, – сказала она, и он понял, что, очевидно, отдал приказ.

– Что за дерьмо, отче? – пропищал Себастьян Вилфинг. – Мы так не договаривались!

Отцу Сильвиколе пришлось приложить усилие, чтобы сфокусировать взгляд на старой развалине, завернутой в одеяла. Он вспомнил неизмеримое презрение в глазах Александры и ее матери, когда они узнали Себастьяна, и почувствовал такую же антипатию к старику. Его словно окатили ледяной водой, и он вернулся к действительности.