Охваченный паникой, он достал другие страницы. Вот… вот тут все началось. Неровные буквы, сильно склоненные набок, размазанные строчки, кляксы… К тому моменту, когда буквы появились на том листе, над которым он сейчас работал, они стали совсем неразборчивыми. Зрение его ухудшалось, как и сила в его руках. Что же ему теперь делать? Так он никогда не закончит… Может, это наказание за его прегрешения (огни, запертая дверь, приглушенные крики о помощи)? Nil inultum remanebit – ничто не останется не отомщенным? Но причем здесь такие мелочи, равновесие должно действовать в куда большем масштабе.

Его пальцы пробежали по кипе огромных пергаментов. Почему он не проверил раньше? О Господи, сжалься, это же повсюду. Он писал самое важное завещание в мире, и никто не сможет его прочитать!

Что же ему делать?!

Равновесие… его панические мысли уцепились за представление о равновесии. Если знание – свет, является ли глупость его тенью? Если знание – тьма, является ли чистая невинность безумцев светом?

Равновесие…

Он вскочил с табуретки и, спотыкаясь, бросился к двери, заколотил в нее кулаками, крича и зовя аббата. Холодный ужас пронзил его насквозь, когда он осознал, что сам тогда ожесточил свое сердце по отношению к стуку в запертую дверь… Он бил в дверь, пока у него не заболели руки…

…на какое-то мгновение сон стал тонким, как прозрачная пряжа, а громкий стук не стихал, чем бы он ни был в действительности: стаккато мушкетных выстрелов, дробью лошадиных копыт… Потеря ориентации и подозрение, что кончик сознания только что выскользнул… запах пороха, плотной и едкой пеленой висящий в воздухе…

– Они прорываются через укрепления!

Пение спускалось с восточного фланга городских стен Вюрцбурга, будто смутно знакомый запах чего-то хорошего, но со временем прогнившего.

– Quem pastores laudavere, quibus angeli dixere, absit vobis iam timere, natus est rex gloriae.

Агнесс внезапно остановилась.

– Поют Quempas, – пробормотал писарь и стянул с головы шапку. – Наверное, там идет процессия.

Агнесс повернулась к Александре. Ее глаза подозрительно блестели.

– Кого восхвалили пастухи, которым ангелы возвестили, пусть уже вас не страшит, родился славный царь… – повторила она. – Думаю, мы с твоим отцом в первый раз за пятьдесят лет встречаем Рождество по отдельности! Сегодня сочельник, Александра.

Александра топала ногами, чтобы разогнать кровь. Она уже почти не чувствовала пальцев ног, и холод поднялся выше колен. Она знала, что ей придется провести несколько дней в кровати, страдая от жара и кашля, если она немедленно не согреется.

– Прекрасно, – буркнула она и не стала говорить, что после смерти Мику Рождество перестало что-либо значить для нее. Что с тех пор ясли в натуральную величину в соборе нагоняли на нее тоску, поскольку в вырезанной из дерева фигурке младенца в колыбели она всегда видела Мику и могла думать только об одном: «Ты тоже появился на свет лишь для того, чтобы умереть раньше срока».

Стражи крепко держались за свои алебарды и отчаянно старались придать себе бравый вид, а не походить на полузамерзших бедняков, и одновременно излучать рождественскую приветливость. Приветливость их увеличилась, когда Агнесс вложила им в ладони несколько монет, и достигла таких высот, что женщин провели в город сразу же, не подвергая обычной пытке унылого часового ожидания.

– Как нам пройти к городской больнице Святого Духа? – спросила Александра.

На лице начальника стражи мелькнул призрак улыбки.

– Откуда вы прибыли? – спросил он.

– Из Праги, – ответила Александра.

– То-то мне почудилось, что ваш говор мне знаком.

– Ты уже бывал в Праге?

– Нет, но в городе сейчас находятся ваши земляки. Один очень щедрый господин с семьей.

– Андреас Хлесль!

Улыбка начальника стражи растаяла, уступив место недоверчивости.

– Гм-м-м… – промычал он и снова окинул Александру внимательным взглядом.

– Я знаю, что этот щедрый господин сказал тебе и твоим людям: «Если в город придут две женщины из Праги, как можно скорее пусти их и покажи им дорогу к моему дому. Это моя сестра и моя мать, они хотят меня видеть».

– Почти угадали, – сказал начальник стражи. – Однако речь шла только о матери и толпе знахарей… Простите, я, естественно, хотел сказать – врачей.

Александра в недоумении уставилась на него. Затем она спокойно произнесла, хотя всю ее внезапно обдало жаром:

– Нам с мамой нужно кое-что обсудить с глазу на глаз.

Агнесс невозмутимо ответила на взгляд Александры, когда они отошли на несколько шагов в сторону.

– Как это понимать? – прошипела Александра. – Так значит, Андреас убежден, что я – последняя возможность спасти Лидию? И я купилась на твою ложь! Еще в Праге Андреас пустил меня к малышке только после того, как ее осмотрел врач. Господи, как я могла быть настолько наивной! Мама, из всех твоих подлых уловок эта – сама подлая!

– А я убеждена, что ты – единственная, кто может спасти Лидию, – возразила Агнесс.

Рот Александры открылся и снова закрылся.

– Ты опять за свое. Ты манипулируешь мной, как куклой.

– Возможно. Но даже если и так – неужели ты думаешь, что из-за этого меня бы мучила совесть? Я решила, что мне предоставляется хороший случай спасти две души.

– Две души? Лидии и…

– Твою, дитя мое.

Александра увидела, как на лице матери мелькнула кривая улыбка, будто она вот-вот заплачет. Она кашлянула. Ее гнев превратился в пепел и оставил неприятный вкус во рту.

– Моя душа не подвергалась опасности, – возразила она наконец, желая произнести хоть что-нибудь непохожее на согласие.

– Этот шведский офицер… Судя по всему, он приличный парень… – нарочито небрежно заметила Агнесс.

В Александре снова вспыхнул гнев.

– Что это значит, мама? Может, ты гордишься тем, что это твоя так тонко задуманная поездка в результате привела к тому, что я занималась любовью с абсолютно незнакомым мне мужчиной, которого презирают его собственные товарищи, да еще и в полуразрушенном доме? Или мое признание тебя шокирует? Нет, не шокирует, ведь ты и так это знала. Откуда вдруг такое великодушие? Я всю жизнь думала, что вы с папой всегда хотели, чтобы мы с Вацлавом стали парой!

– Я совершенно ничем не горжусь, – возразила Агнесс. – Я только рада, что некое подобие любви коснулось твоего сердца. И мне абсолютно безразлично, при каких обстоятельствах это произошло. Нет ничего хуже, чем отказывать себе в любви. Она может достичь самого ада и вызволить из него бедные души.

– Я ни к кому не испытывала большей любви, чем к Мику! Но моя любовь не смогла вернуть его душу в мир живых.

Веки Агнесс вздрогнули. Александра не поднимала глаза. Она боролась со слезами и победила, но боль в ее груди была такой сильной, что ей не хватало воздуха.

– Теперь мы можем войти в город? – спросила Агнесс. – Речь идет о жизни Лидии.

– Как тебе не стыдно, мама!

– Андреас примет тебя с распростертыми объятиями.

– Да, конечно, черта с два примет. Я уже слышу, как он спрашивает, почему ты приволокла именно меня вместо более приличных врачей.

– Что самое главное? Ворчание Андреаса или смех Лидии, если она выздоровеет?

– Ах, черт побери! – Александра подняла взгляд от земли и попыталась найти нужные слова.

Но все, в чем она хотела упрекнуть мать, казалось смешным при взгляде на эту женщину, которая всегда была рядом, когда дочь нуждалась в ней; которая однажды прошла через свой личный ад, чтобы спасти ее, Александру, от сумасшедшего; которой она была обязана жизнью, чьему примеру она хотела следовать, чья великая любовь к отцу Александры должна была стать образцом для ее собственной жизни, но до которой она так катастрофически не дотянула… Она снова прогнала слезы.

– Ты все время будешь рядом со мной, – заявила она после длинной паузы. – И если для выздоровления Лидии потребуется, чтобы ты дала под зад моему брату, да так, чтобы сапог застрял там, то я хочу, чтобы ты сделала это без промедления.