– Батюшка! – произнес он голосом, звучавшим как голос маленького мальчика. – Батюшка, вставай из снега, он же холодный…

Его взгляд полностью прояснился, и он умолк. Брови сошлись на переносице. Левая рука вздрогнула, словно судорожно сжавшись вокруг чего-то. И хотя на него грозно смотрело дуло, он сунул руку в карман сутаны и, похоже, испытал облегчение, обнаружив бутылочки на месте.

– Я… тебя… убью… – простонала Александра. Ее палец дрожал на спусковом крючке. Отец Сильвикола оторвал взгляд от мушкета и посмотрел ей в глаза. – Я… убью… тебя!

– Нет! – громко и четко заявила Агнесс.

Александра вздрогнула. У нее начался тик.

– Убери оружие, Александра! – прогремел голос Агнесс.

– О боже, мама…

– УБЕРИ ЕГО!

– Я… не могу. Я убью… это… чудовище…

– Неужели ты хочешь, чтобы именно эта картина вставала у тебя перед глазами, когда ты будешь вспоминать о прощании с отцом? Как голова отца Сильвиколы разлетается на куски?

Александра задрожала.

– Что? Что?

– Убери оружие, дитя.

– Но…

– Я прощаю его, Александра. Я прощаю его. Ведь именно меня он все время хотел уничтожить. Это мое дело. Я прощаю его.

– Но папа… – Александра так горько зарыдала, что ствол мушкета заходил ходуном. – Но папа… О боже, папа-а-а… Мне так больно…

Вацлав подполз к Александре, схватил мушкет и потянул его дуло вверх. Но у Александры больше не осталось сил, чтобы нажать на спуск. Она без сопротивления выпустила мушкет из рук, упала на бок и свернулась клубком. Ее плач был одним долгим хриплым криком, и каждый отдельный звук вонзался в сердце Вацлава. Лицо отца Сильвиколы перекосилось.

Агнесс выпрямилась над телом Киприана. Она посмотрела иезуиту в глаза.

– Я прощаю тебя, – твердо заявила она. – Сегодня и здесь все кончается, но не смертью. Смерть – это только перерыв. Настоящий конец – это прощение. Я прощаю тебя, Джуффридо Сильвикола.

– Ты не можешь простить меня! – закричал иезуит, и потрясенный Вацлав увидел, что в его глазах стоят слезы. Голос у него сорвался, и он, шатаясь, встал. – Ты не умеешь прощать. Только Бог может прощать, но не ты! Ты… ты дитя дьявола… Я проклинаю тебя. Я проклинаю тебя. Ты не умеешь прощать! Я прокли…

Кулак Вацлава угодил ему между глаз, он ударился спиной о стену и сполз по ней вниз. Глаза у него закатились. Вацлав наклонился и схватил его за шиворот.

– И тем не менее, – услышал он тихий ответ Агнесс, – я умею прощать. Такими Бог создал людей. Мы способны проклинать, и мы способны прощать. Все зависит от нашего решения. Это равновесие.

Вацлав забросил бесчувственного иезуита себе на плечо.

– Я отнесу его в церковь. Он пятнает это место.

– Он просто ребенок, – возразила Агнесс. Ее голос сорвался. – Дитя этой войны. Ничего более.

Вацлав посмотрел на нее. Ее взгляд терялся в небытии, но выражение лица было спокойным. Тяжело ступая, он понес свой груз прочь из монастыря.

Когда Эбба и Альфред подошли к стене, бой действительно уже закончился. Драгун согнали к внешней стороне укреплений. Они стояли повесив головы и отдавали свое оружие. Внутри монастырского двора черные монахи занимались тем, что ходили между неподвижными фигурами, закрывали покойникам глаза и шептали молитвы. В этом им помогали несколько иезуитов в своих обычных сутанах и шляпах. В стороне пленники укладывали в ряд трупы, над которыми уже прочитали молитву. Большинство из них составляли драгуны, но Эбба заметила среди них и три или четыре черных рясы, и… и…

– Господь на небесах, – прошептал Альфред и так резко остановился, словно налетел на стену.

Эбба узнала бы каждого смоландца в лицо, даже на большом расстоянии, такими близкими они стали для нее за прошедшее время. Они все лежали в ряд: Магнус Карлссон, Бьорн Спиргер, остальные. Под знаменем с гербом Смоланда лежал изуродованный труп Герда Брандестейна, который кто-то, должно быть, извлек из груды камней. Она не могла сдвинуться с места. А где же…

И тут она увидела Самуэля. Он сидел, прислонившись к стене и вытянув ноги. В руках он сжимал разорванные остатки синего знамени. Ее сердце отчаянно забилось, и она чуть не закричала от радости. Спотыкаясь, она подобралась к нему и опустилась рядом с ним на колени.

Самуэль повернул голову и устало заморгал.

– О боже, что я натворила? – прошептала она. – О боже, Самуэль, что я наделала?

– То, что и должна была сделать, полагаю, – ответил Самуэль.

Голос у него был ровным, но тихим.

– Не следовало нам приходить сюда. Мы могли бы просто повернуть назад и не вступать в бой.

– Но ты ведь хотела получить библию дьявола для королевы…

– Мы могли бы забрать себе копию. Как Кристина заметила бы разницу?

– Но ведь ты заметила!

– Ничего, пережила бы как-нибудь.

– Если бы мы поджали хвост перед драгунами, мы не смогли бы освободить Агнесс и Александру.

Альфред преклонил колени рядом с ней и прижал кулак к груди.

– Привет, Самуэль, – сказал он.

– Здравствуй, Альфред. Смоландцы всем утерли нос, верно?

– Как всегда, ротмистр. – Кулак Альфреда дрожал.

– А оно того стоило, Альфред?

– Они все в безопасности. До единого. – Альфред откашлялся раз, а затем и другой. – Киприан Хлесль… его подстрелили.

Самуэль надолго замолчал.

– Мы с ним увидимся… скоро, – пробормотал он наконец.

Эбба уставилась на него. Постепенно до нее дошло, что старое знамя полка, и грязь, и кровь вражеских солдат, покрывавшие Самуэля с ног до головы, скрыли то, что Альфред, разумеется, понял сразу. Сердце у нее замерло. Ее взгляд искал в лице Альфреда намек на то, что ее страх беспочвенен, но то, что она увидела… Ей стало так холодно, что у нее застучали зубы.

– Вечность, должно быть, длится долго, – сказал Самуэль. – Я научу Киприана говорить на смоландском. Он ведь был одним из нас, а значит, должен научиться говорить по-нашему.

Эбба заплакала.

– Нет… – почти неслышно прошептала она. – Нет. Нет. Нет…

Самуэль ласково погладил ее по щеке. Внезапно он выгнулся, по телу его прошла дрожь, но он продолжал улыбаться. Он закашлялся и выплюнул светло-красные капли крови. Затем снова прислонился к стене.

– Перестань плакать, ваша милость, – мягко сказал он. – Почему ты не радуешься тому, что смоландцы восстановили свою честь?

– Честь! – воскликнула она. – Какой тебе толк с этой чести? На нее ты ничего не сможешь купить, не говоря уже о жизни! И Герд Брандестейн, и Магнус Карлссон, и Бьорн Спиргер, и никто другой – не могут! Они вернули себе честь, но лучше бы им вместо этого вернуть себе жизнь! – Лицо Самуэля расплывалось у нее перед глазами, и, подчиняясь неожиданному приступу нежности, она схватила его руку и прижала к щеке. – Живой, хоть и не имеющий чести, Самуэль был бы мне дороже честного мертвого ротмистра Брахе!

Ее плач перешел в такие бурные рыдания, что она сжалась в комок. В душе бушевала битва, которая разрывала ей сердце. Раньше она считала, что не переживет потери королевы Кристины. Теперь она знала, что терять других так же невыносимо. У нее никогда не было братьев. И тем не менее рядом с ней были лучшие братья в мире – несколько коротких драгоценных недель. Тот факт, что она подарила им то, чего они желали больше всего на свете, – предоставила им возможность восстановить свою честь, – лишь усиливал ее боль. Эбба Спарре оплакивала и Самуэля Брахе, и смоландских рейтаров, и то, что в ее жизни не наступит такой день, когда она сможет позабыть об этой потере.

Через некоторое время она заметила, что его рука перестала гладить ее. Она смахнула слезы рукавом. Затем нежно положила руку Самуэля ему на грудь, взяла вторую и соединила ее с первой. Осмотрелась. Альфред, тоже ослепший от горя, протянул ей один из пистолетов Самуэля. Вместе они вложили оружие в безжизненные пальцы Самуэля. Казалось, что он все еще улыбается им. Эбба собралась было закрыть рейтару глаза, но скорбь снова так сильно охватила ее, что она прижалась щекой к его лбу и излила печаль в его спокойное лицо. Наконец она глубоко вздохнула, склонилась к нему и поцеловала веки. Затем закрыла ему глаза и подумала о том, что это был первый поцелуй любви, который она подарила мужчине – не считая отца.