– Это ведьма, ротмистр, – нерешительно произнес один из драгун.

– Дьявол! Значит, после всего сожжем их, вместо того чтобы зарубить. Так, парни, хватайте…

В то же мгновение Эрик услышал хлопок рядом с собой и почувствовал, как на его левую щеку пролился теплый дождь.

– Скоро наступит Рождество, – пробормотал Фабио Киджи и снова попытался сдержать сильное желание помочиться.

В детстве он всегда думал, что сможет приучить мочевой пузырь дольше удерживать жидкость. Однако тот оказался весьма устойчив к регулярным тренировкам. Вертясь на стуле, Киджи смотрел на лист почтовой бумаги, лежащий перед ним. Бумага из-за царящей в помещении влажности шла рябью и сворачивалась на одном конце. Он положил на нее печать, чтобы придавить свободный конец, – печать папского посланника. Какое бы значение эта печать ни имела, для него она уже давно не представляла никакой ценности. Папский нунций – ха! И как ему только в голову взбрело обменять теплое устойчивое кресло великого инквизитора Мальты на раскачивающуюся скамейку в продуваемой всеми ветрами карете, пусть и принадлежащей самому послу Папы? Де-юре его резиденция находилась в Кельне, вот уже почти девять лет, но сколько месяцев он действительно провел там, не говоря уже о том, что ненавидел Кельн не меньше любого другого города к северу от Альп? Ну да ладно. Папский нунций постоянно пребывает в разъездах. А каково это человеку, от природы наделенному слабым мочевым пузырем, вынуждающим его совершать паломничество в уборную каждые пятнадцать минут, и представить себе страшно. Но это еще не самое худшее, не так ли? Merda,[14] нет (нунций осенил себя крестным знамением), нет.

Папа ненавидел его, уж это он знал наверняка. Кому святой отец поручал выступать в роли посредника во время мирных переговоров между католиками и протестантами, между Испанией, Нидерландами, Францией, немецкими княжествами, шведами, Богемией и частью Священной Римской империи, еще находящейся в руках императора Фердинанда, того он определенно ненавидел. Впрочем, Киджи также ненавидел Иннокентия X, но раньше считал, что это незаметно. По-видимому, он ошибался. Папа Иннокентий X был послушной марионеткой в руках его жадной до власти золовки Олимпии Майдалькини, которую большинство членов Ватикана считали настоящим Папой в женском обличье. И тут он, Фабио Киджи, потерпел неудачу. Мужчину куда проще оставить в неведении о своих истинных чувствах, чем женщину. Однако кое-кто не скрывал зависти, глядя, как на Фабио возлагают бремя посредника, – вот глупцы! Кое-кто искренне поздравил его и заявил, что для этого задания нельзя найти лучшего кандидата, – еще большие глупцы! Во всяком случае, назначение на должность представителя Папы на мирных переговорах было худшим из всего, что пришлось пережить Фабио Киджи, а жизнь его удачами не баловала.

Он бегло просмотрел написанное: «ля-ля-ля… толстый слой грязи покрывает обе стороны улицы почти на всем ее протяжении. Да, еще на ней часто можно увидеть даже дымящиеся кучи навоза. Горожане живут под одной крышей со стельными коровами. И с вонючими козлами, и с щетинистыми свиньями». Гм, это было описание Мюнстера, которое он намеревался отправить городскому казначею Священной коллегии кардиналов. У него возникло смутное чувство, что он уже писал почти этот же самый текст. Когда человек начинает повторяться в своей корреспонденции, это означает конец его карьеры. Он поерзал на стуле; мочевой пузырь опять его беспокоил. Кто-то рекомендовал ему есть побольше сухого хлеба, чтобы впитать влажность во внутренностях, но то, что здесь в Мюнстере (или в другом месте Священной империи, да будут прокляты немецкие пекари!) считалось хлебом, собственно, можно было воспринимать только как объявление войны. Он схватил перо и стал сам себе вполголоса диктовать: «Здесь хлеб называют «булка», и он просто ужасен, им нельзя кормить даже нищих и крестьян». Когда слова были написаны, ему показалось, что их он также уже употреблял в письме кардиналу. Он выглянул в окно. Ночью выпал снег, но утром его смыл дождь. В районе полудня задул пронизывающий ветер, а теперь, во время дневной молитвы, в три часа пополудни, видимо, ударил мороз. Он мог бы написать об этом – но кто в солнечной Италии поверит, что он описывает погоду одного-единственного дня? Мюнстер, родина дождевых туч… Он подумал, не стоит ли сбежать под крыло к своей подруге дней суровых, поэзии, но тут вспомнил, что ему еще нужно сделать заметки для завтрашних переговоров, и поэтическое настроение прошло. Толстые стекла окон были усеяны медленно стекающими каплями. Зрелище это, похоже, окончательно раздразнило его мочевой пузырь.

Он находился здесь с 1644 года и тратил свое время на города Мюнстер и Оснабрюк, где проходили переговоры, и свою резиденцию в Кельне, а душевное здоровье – на таких личностей, как Юхан Оксеншерна. Сын шведского канцлера и главного представителя интересов шведов, обладатель тупой надменной рожи, считал себя настолько важной особой, что приказал тромбонистам и барабанщикам ежедневно возвещать горожанам о своем пробуждении и отходе ко сну. А также на Генриха Орлеанского, представителя французской стороны на переговорах – чучело, обладающее баснословным богатством: в его свите, состоявшей из двухсот человек, одних только поваров насчитывалось четыре десятка. А еще на графа Максимилиана фон Траутмансдорфа, эмиссара кайзера. Надо отдать ему должное: он был человеком терпеливым и опытным, но постоянно создавал проблемы в ведении переговоров из-за того, что у него то и дело возникали трудности с расшифровкой депеш из Вены. И это были только трое из той кучи дипломатов, с которыми приходилось иметь дело Фабио Киджи.

Застонав, он бросил перо рядом с бумагой. Ему совершенно не хотелось продолжать портить это письмо. Он считал большинство участников переговоров душевными калеками, но это вовсе не означает, что они глупы (кроме Оксеншерны, но им управляет его отец, находясь в далеком Стокгольме). Приходилось быть дьявольски осторожным, чтобы интересы католической церкви не погрязли в деталях: мелочной ревности, стремлении к незначительному расширению территории и тлеющей еще со времен Карла Великого враждебности, которые и определяли повседневную тактику. И потому Фабио изумился и насторожился, когда несколько недель назад неожиданно получил предложение: пусть католическая церковь откажется от отнятой у протестантских князей собственности, в свое время переданной в дар Ватикану согласно указу о реституции, изданному императором Фердинандом II. Естественно, протестанты настаивали на этом, и Фабио ничего другого не оставалось, кроме как довольно-таки недипломатично убедить представителей католической стороны взять обратно уже данное обещание. С тех пор его заклеймили как тормоза, именно его, которому успешное окончание переговоров было дорого хотя бы потому, что тогда он смог бы наконец сбежать от промозглой немецкой погоды и этого ежедневного варварства. Однако граф фон Траутмансдорф весьма оригинальным образом положил конец постыдному ряду скандалов: он отказался от дальнейшего ведения переговоров и отправился домой. Фабио чрезвычайно сожалел об этой потере в их рядах по причине человеческой слабости, поскольку Траутмансдорф свалил всю вину на него, папского посредника, тем самым приговорив к смерти робкие ростки взаимной симпатии. Функции Траутмансдорфа взял на себя ученый юрист Исаак Вольмар, настоящий холерик, к тому же убежденный в том, что все остальные – полные идиоты, и Фабио Киджи – самый большой из них. С самого начала он оказался так беспристрастно продажным по отношению ко всем сторонам, что никто не мог воспользоваться преимуществом от денег, тайком переданных Вольмару.

А снаружи, в мире, французы, шведы и люди императора равным образом грабили союзные и вражеские княжества, люди гибли от рук солдат, умирали с голоду, околевали от чумы и холеры или сводили счеты с жизнью самостоятельно, поскольку не могли больше выносить тяготы такой жизни. Вся империя тонула в ужасах войны, которая никак не могла закончиться, и всем уже казалось, что ничего иного, кроме этой войны, никогда и не было, как не существовало никогда ничего, похожего на надежду на мир.