— Сам знаешь, как Нерф цепляется за свое дурацкое назальное орошение, — взялся объяснять Эрлкониг. — Целый день напролет вдыхает соленую воду, чтобы прочистить пазухи, а по ночам гундосит, как больной гусь. Так вот, сегодня он решил проделать это без света и обнаружил, что кто-то подлил ему в ведро с водой соус «табаско».

— Ох! — сочувственно выдохнул Хонимен.

— Поэтому он где-то теперь дуется. Думаю, ты найдешь его по шмыганью.

Кто-то протянул Хонимену фонарик.

— Спасибо, — отозвался он и встал.

— Пока, Рори, — хихикнула Нетсуки.

Хонимен устало качнул головой. Жизнь вечно швыряет тебе в лицо прошлое.

Нерфболл спрятался в дальнем углу на верхнем этаже пивоварни. Хонимену уже с некоторого расстояния было слышно, как он разговаривает сам с собой, и, не желая вмешиваться в этот не предназначенный для чужих ушей монолог, он предупреждающе окликнул:

— Эй, Нерф, это я, Рори.

— Чего тебе надо? — заскулил Нерф.

В свете фонаря стало видно, что Нерф скорчился под старым дубовым письменным столом. Его пухлая туша до отказа заполнила вместительное место для коленей под ящиком. Нос у него был воспален. Будучи невероятно ленивым, Нерфболл обладал одним талантом, но в поразительной степени: он умел готовить сандвичи лучше, быстрее и экономичнее любого, кого когда-либо видел Хонимен. Сотворенный Нерфболлом сандвич выходил из-под мелькающего ножа произведением искусства и гарантированно заставлял клиентов возвращаться за новым. Именно это выдающееся умение Хонимен теперь должен уговорами и лестью вытащить на свет божий.

Присев, чтобы оказаться на одном уровне с жертвой отравления «табаско», Хонимен сказал:

— Пойдем со мной в закусочную, Нерф. Ты мне нужен.

— С чего это я пойду? Ты же мне больше не платишь.

Тут Нерф был прав. Приток денег в последнее время почти иссяк. Спасибо облагораживанию городка, аренда подскочила на уйму процентов. (Сам Хонимен не был «МК», то есть «до мозга костей», как называли себя уроженцы Хобокена, но жил тут с тех пор, когда Хобокен и городом нельзя было назвать, поэтому его совесть была чиста.) И, как будто этого мало, в нескольких кварталах открылись конкуренты — «Макдоналд». Хонимен едва сводил концы с концами.

Хонимен отчаянно шевелил мозгами.

— Клянусь, я тебе заплачу.

Нерфболл фыркнул:

— Ну да, конечно. Чем? Игрушечными деньгами?

Хонимен открыл было рот, чтобы отмести это обвинение, но его поразила тщета всего. Зачем лгать бедному Нерфболлу? Он и так скоро останется не у дел, да еще и будет должен огромные суммы кредиторам. К чему увеличивать свою вину, обещая больше, чем он может дать?

Потом — вероятно, от беспросветного отчаяния — на него снизошло озарение, которое он будет помнить до конца жизни: Хонимена осенило.

— Да, Нерф, я намерен заплатить тебе игрушечными деньгами.

Это Нерфболла зацепило.

— А? — переспросил он.

Порывшись по карманам в поисках бумаги и ручки или карандаша, Хонимен выкопал старый неоплаченный счет за электричество и ярко-зеленый мелок. Зажав подбородком фонарик, он начал карябать на обороте счета, одновременно произнося то, что пишет:

— Данный документ может быть обменен на десять сандвичей в «Храбрецах Хонимена». Подпись — Рори Хонимен.

Для верности он кое-как нарисовал ниже сандвич — получившееся больше всего походило на книгу с растрепанными страницами. Счет Хонимен протянул Нерфболлу, который взял его подозрительно.

— Вот, это будет оплатой за день работы. Его цена около сорока долларов в розницу.

— Какой мне с него толк? Ты и так кормишь меня бесплатно.

Все еще одержимый своей гениальностью, Хонимен таким жалким возражением пренебрег.

— Ну да, конечно, но ведь в вашей трущобе все вечно голодают, так? Уговори их скинуться и отдать тебе деньги за десять сандвичей, которые ты можешь приготовить и приносить сюда каждый день после работы.

— Ох ты! Даже не знаю…

— Тебя за это любить будут.

— Да? Тогда ладно…

Нерфболл начал осторожно выбираться, и Хонимен встал, чтобы освободить ему место. Каким-то образом здоровяк перевернулся под столом и начал вылезать задом. Он что-то сказал, но стол заглушил его слова.

— Что-что? — переспросил Хонимен.

— Я сказал, как называется твой купон?

Хонимен был озадачен:

— А разве он обязательно должен как-то называться?

Выпрямившись, Нерфболл отряхнул пыль с одежды.

— Да.

Нырнув глубоко в мифический колодец американского просторечия, Хонимен выудил слово, которого, готов был поклясться, раньше никогда не слышал:

— Спондуликс. Он называется спондуликс.

— Это в единственном числе, — поинтересовался Нерфболл, — или во множественном?

— В единственном, — без запинки ответил Хонимен.

В середине 1968 года в Мехико-Сити проходили Летние Олимпийские игры.

Иногда, когда он произносил про себя эту фразу, на слух Хонимена она звучала как факт невероятно древней истории. В 753 году до нашей эры был основан Рим. В 1066 году нашей эры норманны завоевали Англию. Факты, затерянные в туманах времени, изгнанные на страницы плесневелых учебников, невидимые живому глазу.

А иногда то время казалось близким, как вчерашний вечер, отделенным от сегодняшнего дня лишь кратким интервалом сна.

Ведь Хонимен там был. А после его жизнь пошла совсем иначе, чем он невинно предполагал когда-то.

Перед началом тех давних Игр черные демонстранты добились того, чтобы ЮАР отстранили от участия. Глава Международного Олимпийского комитета, некто Эйвери Брандейдж, возглавил тех, кто готов был допустить ЮАР на Олимпиаду. А еще этот человек отвечал за раздачу медалей.

Когда два американских легкоатлета Томми Смит и Джон Карлос выиграли соответственно «золото» и «бронзу», они решили устроить символическое осуждение Брандейджа. На пьедестале почета, в африканских бусах и черных шарфах, босые в ознаменование своей нищеты, они подняли кулаки в перчатках и склонили головы.

Из последующих соревнований их тут же исключили.

Во время этой совершенно типичной для шестидесятых драмы на трибуне сидел восемнадцатилетний член сборной США по плаванию, ныряльщик Рори Хонимен. До приезда на Олимпиаду этот милый мальчик из Айовы ни разу в жизни не разговаривал с чернокожим. А теперь вдруг в результате интеллектуального прорыва, который позже породит спондуликс, Хонимен прозрел. «На свете, оказывается, существует несправедливость. Мы же все братья и сестры. Я должен протестовать».

Слушая в тот вечер в общежитии олимпийской сборной остальных спортсменов, Хонимен утвердился в своем первоначальном решении. Но, будучи по характеру застенчивым, никому ничего не сказал.

На следующее утро Хонимен почувствовал прилив духовных сил. Он пошел на свои соревнования. Он завоевал «серебро». На пьедестале он поднял в знак протеста руку без перчатки и склонил голову. Стадион потрясенно замолк. Тишина была столь же огромной, как Мексика. Хонимен был единственным белым, кто решил заявить о своей солидарности с чернокожими.

К несчастью, не было никаких телекамер, которые сообщили бы миру о его личном заявлении. (Газета его родного городка стала единственной, кто напечатал фотографию — размытый, сделанный с большого расстояния снимок, на котором Хонимен выглядел так, будто нюхал у себя под мышкой.) Брандейдж, главная персона для телевизионщиков, присутствовал на другом соревновании, и в то же время о своем протесте заявили трое чернокожих: Ли Эванс, Ларри Джеймс и Рон Фримен.

Однако поступок Хонимена не прошел совершенно незамеченным.

Когда, уже другим человеком, он вернулся домой, все привычные картины детства показались странно преображенными, и его ждала повестка. Тут не было ничего необычного, вот только до Мехико-Сити ему давали отсрочку.

(Одиннадцать лет спустя, разговорившись в хобокенском баре с незнакомцем, который оказался полковником армии, Хонимен узнал, что тем членам сборной США шестьдесят восьмого года, кто учился по УКОЗу[9], позвонили с предостережением к протесту не присоединяться.)