Это походило на избиение индейцев, когда немногих уцелевших сгоняли в резервацию. Тут человек всегда был на высоте.
Мы вернулись в свои тела.
С минуту царила тишина, потом Хольтцманн открыл рот.
— Все кончено, — с облегчением сказал он.
— Для тебя, — откликнулась Ами.
— А для нас, — подал голос я, — все только начинается.
Фабрика{10}
Это самый автобиографический рассказ, какой я когда-либо написал. Многие мои родные работали на текстильных фабриках Новой Англии, пока эти фабрики не начали закрываться — сперва на волне перемещения промышленности на более дешевый Юг, потом из-за иностранной конкуренции. Зарабатывая на колледж, я сам провел немало летних месяцев в полных лязга, пыльных цехах. Но, как я пытался показать этим рассказом, в тех старых фабричных городках, уже почти исчезнувших к тому времени, когда я познакомился с тем немногим, что от них осталось, была своя притягательность, своего рода товарищеская сплоченность рабочих людей, многие из которых с благодарностью оставили тяготы деревенской жизни ради работы под крышей и защищенности, какую давал стабильный заработок.
Некогда текстильная промышленность с ее попытками автоматизировать вековые производственные процессы шла в авангарде промышленной революции и, следовательно, — в определенном смысле — самой научной фантастики. Но та эра осталась в прошлом. В настоящем таких фабрик, которые не только объединяли все стадии производства, но и определяли саму жизнь рабочих, больше не существует.
Но вот в будущем? Быть может, быть может.
В первом варианте рассказ заканчивался четвертой частью. Я благодарен составителю Ким Моган, которая убедила меня написать необходимое завершение.
1
Кирпичная пыль висела в тихом воздухе Долины вокруг шумных играющих мальчишек; подобно их возгласам и крикам, она взвивалась и падала разреженными неровными облачками, взмывающими из-под их рук и ног, пока сорванцы неуклюже карабкались на гигантскую, неправильной формы гору битых кирпичей. Ее сухой, запеченный солнцем аромат, такой же родной, как запах домашнего крессржаного хлеба, забивал им ноздри, а красно-оранжевая пудра оседала на тусклой черной одежде, забиралась в сами нити материи, проходя между ними, чтобы лечь на кожу тальком — позднее, отмывая сорванцов, матери будут восклицать: «Клянусь бессмертием Фактора, из тебя пыль так и лезет. Можно подумать, ты и внутри кирпичный!»
Но чан с водой из десятка чайников, и жесткие мочалки цвета дыма, и мягкая женская укоризна — все это будет потом, сейчас волноваться нечего. А сейчас бал правит исступленный дух соперничества, бушует в крови, как разлившаяся в половодье Суолебурн. На склонах кирпичного кургана роятся мальчики в целеустремленной и почти отчаянной игре: кто первым залезет наверх. Руки выпускают уступы, чтобы схватить за полы тех, кто вырвался вперед, чтобы с необузданной дикарской радостью стащить их вниз. Мальчишки как будто не замечают, как битый кирпич царапает им колени, лодыжки и локти, — они поглощены мечтой о мгновенной и непревзойденной, но преходящей славе: встать на вершине горы.
Мальчикам от пяти до почти двенадцати лет. Но никаких различий в обращении со старшими или младшими — все берут и отдают поровну в общей ярости подъема.
Потревоженные кирпичи катятся вниз по склону с гулким стуком, и кажется, гора сровняется с землей раньше, чем кто-то сумеет достичь вершины. Но вот один отрывается от остальных, уворачиваясь от вытянутых рук, силящихся поймать его, лишить первенства. Согнувшись почти параллельно склону горы, он ползет, как краб, перебирая руками и ногами, чтобы достичь высшей точки. Пот превращает пыль у него на лице в алый клейстер.
Остальные словно бы понимают, что победа выскочки предрешена, что их собственные шансы обратил в ничто внезапный рывок, теперь негодяй все больше приближается к вершине. Но вместо того чтобы обидеться или рассердиться, они поддаются естественной склонности славить честного победителя, и невнятные вопли борьбы сменяются поощрительными возгласами: «Давай, Кэйрнкросс!», «Не сдавайся, Чарли!», «Тебя не остановить, Чарльз!»
В ушах мальчишки звенят радостные крики сверстников, он достигает вершины.
Сердце отчаянно ухает, перед глазами все плывет. Белая, пропитавшаяся потом рубашка льнет к нему, как шкура к мантийному волку. Он боится потерять сознание, но почему-то знает, что этого не случится. В конце концов судьба ведь не назначила его телу, орудию его победы, испортить это мгновение. Осторожно, подобрав под себя ноги, он выпрямляется на осыпающейся куче и — задыхающийся, покрытый синяками, потный, ликующий — озирает тех, кто остался внизу, кто застыл без движения, словно сами они вдруг уподобились камням, на которых так долго играли.
Впервые за все годы, когда он состязался в этой жестокой, жизненно важной, незаменимой игре, он победил. Победил! И на то может быть только одна причина. Завтра ему будет двенадцать. А когда тебе исполняется двенадцать, ты переступаешь порог Фабрики, идешь работать. И на кирпичах больше не играешь. Это был его последний шанс встать на вершине, занять уникальное место среди сверстников. Теперь ему дарована такая привилегия. Невидимым вмешательством Господа или Фактора он исполнился необычайной энергией и решимостью, которые подгоняли его к вершине, где он теперь стоит, пусть у него и подрагивают колени. Он победил.
В следующие двадцать лет это мгновение будет кульминацией, неизреченным богоявлением и мерилом в жизни Чарли Кэйрнкросса. Ни первый поцелуй, ни одобрение начальников, ни рождение детей, ни похвала самого Фактора не смогут сравниться с этим светозарным мгновением.
Повинуясь предчувствию, подхваченный силами, которых не мог бы ни назвать, ни контролировать, Чарли, рискуя свалиться и сломать себе шею, забыв про тяжелые, неуклюжие ботинки, начал подпрыгивать и отплясывать, улюлюкать и вопить в легкомысленном, безумном танце на кирпичах, отплясывать, словно мохнорылый дикарь с Южного полюса, торжествующий над черепами поверженных врагов. Мальчики внизу завороженно смотрели, как худой парнишка бешено размахивает руками и ногами. Прежде никто раньше ничего такого не делал, и они были сбиты с толку, но исполнены уважения.
Трудно сказать, сколько бы продолжался победный танец Чарли, если б не настал полдень. Где-то поблизости громко забил большой колокол, и по всей Долине эхом откликнулись собратья. Эти медные удары нарушили духовидческое упоение Чарли и гипнотический транс его аудитории. Тщетно отряхиваясь, мальчишки тут же начали карабкаться вниз с кирпичной горы.
Очнувшись от исступления, Чарли взглянул в безоблачное летнее небо. В его аквамариновых глубинах лениво парили несколько коршунов-утесников. Огромное голубовато-белое солнце висело прямо над головой. Действительно полдень, и, несмотря на уникальный и поразительный подвиг, все равно нужно нести ленч. Заведенный порядок Фабрики и Долины не прервется даже ради трансцендентного — особенно ради трансцендентного.
Сместив вниз центр тяжести, чтобы не рухнуть, Чарли стал зигзагом сползать с кучи. Когда он слез, остальные мальчишки уже исчезли среди ближайших домов. Чарли поспешил следом.
Свалка кирпичей находилась на окраине поселка, сразу за последними домами. Эти двухэтажные кирпичные домики ровными, прерываемыми садиками шеренгами выстроились вдоль Фабрики, как на параде. Невзирая на обилие места в Долине, они по-семейному сгрудились, будто смыкали ряды перед загадками окружающего мира.
По традиции мастера-каменщики сносили строительный мусор сюда, на последний клочок ровной, расчищенной земли перед лесистыми склонами, образующими восточный край Долины. За десятилетия непогоды почва напиталась отбросами и стоками с груды, став практически бесплодной. Среди кирпичных щупальцев росли только самые стойкие сорняки. Сурепий, чьи броские весенние цветы уже остались лишь в воспоминаниях и чьи ядовитые желтые стручки иногда собирали для рвотной настойки; местные колокольчики-росянки, мягко щелкающие челюстями вслед случайно пролетевшему насекомому; девичий волос, чьи черные плети в беспорядке простерлись на красных осколках… За ними вела назад в поселок протоптанная дорожка, по которой трусили поколения мальчишек.
