Ничего такого Чарли не мог. Доводы отца слишком смутили его, чтобы пытаться их истолковывать. Он никогда не замечал, чтобы отец так вел себя или излагал столь крамольные мысли — хотя, конечно, случалось, что отец бывал угрюмо замкнут или взрывчато обидчив (а с чьим отцом так не бывает?), — и спросил себя, а не связано ли необычное настроение отца с его собственным скорым поступлением на Фабрику. Взгляды мальчишек Чарли встречал храбро (толика восторга от покорения кирпичной горы еще пронизывала его и укрывала броней), и вскоре они отводили глаза. Вскоре к ним вернулась природная жизнерадостность, и они наперегонки понеслись через луг домой, к шумным предвечерним забавам.

Чарли за ними не побежал. Он все еще был слишком растерян, чтобы следовать обычному распорядку бездумных игр. Ему надо побыть одному, кое о чем подумать. Держась пропитанной маслом полосы, помахивая судком и бутылью отца, Чарли пошел на север, слева от него тянулось драконье тело Фабрики, а справа — сумрачные кирпичные дома. Когда он миновал самый северный дом своего поселка, а до самого южного в следующем было еще довольно далеко, он повернул на восток, прочь от Фабрики, и зашагал напрямик через луга. Пахнущий сеном, нагретый воздух над высокой, по грудь, травой был полон снующей мошки, походил на привидевшуюся ему взвесь люксара за воротами Фабрики. Когда мошка назойливо закружила у его лица, Чарли отмахнулся.

Луг начал полого подниматься на склон: дома остались позади, внизу, к югу и к северу. Появлялись редкие купы молодых саподилл, точно часовые видневшегося впереди леса. За ними стали встречаться палисандры и ладанные сосны. Когда остроугольные тени деревьев начали перекрывать друг друга, трава поредела. Последними из цветов остались изящные, но выносливые златоглазки. Наконец, под взрослыми деревьями, чернозем сменился лиственным перегноем и узловатыми корнями, над хвойными иголками поднялись грибы с красными пятнышками на шляпках. Журчали вниз по склону родники, посмеиваясь в бесхитростном самодовольстве, неся свои незначительные по отдельности, но обильные вместе воды в Суолебурн.

«Много фабрик нужно, чтобы сделать Фабрику…»

Чарли с трудом карабкался вверх по восточному склону Долины. Под высокими деревьями стало прохладнее, да и мошки меньше. Только от ствола к стволу рассекал воздух, словно камень из пращи, одинокий короед в палец толщиной.

В древесной дремоте, которая так напоминала службу на Выходной (жужжание жуков здесь заменяло гудение пастора Пурбека), Чарли попытался перебрать события утра, начиная с триумфа на кирпичной горе и кончая сбивающим с толку разговором взрослых. Но они никак не складывались в единую картину, способную вместить и его радость, и его недоумение. Поэтому он сдался и постарался просто радоваться прогулке. Он вышел на гребень, знаменующий конец Долины, границу между знакомым и чужим.

Отсюда стали видны лысые пятна среди деревьев — там скалистые позвонки холма проступали сквозь шкуру из верхнего слоя почвы. Двигаясь по гребню на юг, Чарли оказался как раз в таком месте. Поднимавшийся от опаленных солнцем камней жар был столь силен, что над ним колебался воздух. Приятно было выйти сюда из сравнительной прохлады под деревьями — точно завернулся зимней ночью в одеяло, теплое от нагретых кирпичей.

Поставив пустой судок в траву, Чарли залез на огромный шишковатый валун, подтянул к подбородку колени (никто этот насесту него не оспаривал) и огляделся по сторонам — так далеко от дома! Даже кроны ближайших деревьев остались внизу и не закрывали потрясающей картины.

За Долиной тянулись к востоку, теряясь в тумане на горизонте, неведомые зеленые земли. Солнце блистало, отражаясь от петляющей реки. Чарли подозревал, что это покинувшая Долину Суолебурн, но не был уверен. И нигде явных признаков человека, но Чарли знал, что примерно в сутках пути есть города и поселки, городишки и фермы, откуда на запряженных сонными тележниками (такими огромными, что, схватившись за один рог, взрослый мужчина не мог дотянуться до другого), груженных бочками повозках с высокими колесами привозили ботинки и мясо, бобы и люксар-волокно. Но эти места казались слишком нереальными, чтобы занимать Чарли долго. Он был уроженцем Долины. И повернулся к сотворенной природой огромной чаше, заключавшей в себе его мир.

С такой высоты ему была видна вся Долина целиком. Внушительное зрелище. На севере Суолебурн обрушивалась высоким пенистым водопадом с уступа, который замыкал сходившиеся хребты. Ходила легенда, будто целое племя туземцев бросилось с него в реку, лишь бы не покориться первым колонистам-людям. Говорили, что скорбное фырканье, которое можно иногда разобрать за ревом водопада, на самом деле их призрачные жалобы — и, если верить следопытам, которые пробрались до нынешних угодий аборигенов, оно действительно походило на издаваемые мохнорылыми туземцами звуки.

Из бурлящего сливочного озерца река неслась по рукотворному каналу — лишь на этом коротком участке не отдавая свою силу Фабрике. Но довольно скоро вода струилась уже среди почерневших балок и осыпающихся обломков стен, которые с такого расстояния были едва различимы — они остались как символ изначальной фабрики, давно погибшей из-за беспечного обращения с огнем, — а ведь любого ребенка ежедневно предостерегают об этой опасности. Затем шумная река исчезала под первой, еще действующей фабрикой, уходила под каменные своды. Мягкий шепот ее и станков Фабрики заполнял Долину.

Забавно, подумалось Чарли, но некоторые вещи замечаешь, только когда они от тебя далеко… Его взгляд скользнул по драконьему телу Фабрики. У каждого строения был свой уникальный оттенок кирпича: розовый, рыжевато-коричневый, кирпич цвета репы и цвета осеннего листа. Взгляд Чарли задержался на южном конце громадины, где Суолебурн снова выходила на поверхность — жалкое, укрощенное подобие гордого и отважного потока выше по течению — и где крошечные фигурки нанятых за пределами Долины рабочих заканчивали верхние этажи новой фабрики.

Начав с самой старой секции, Чарли стал вслух перебирать знакомые, утешительные имена:

— «Молчаливые мореборцы», «Вольные воробьи», «Игривые ивы», «Тяжелые тележники», «Туземцы Южного полюса», «Красные ловчие», «Фавориты Фактора», «Длиннорукие забияки», «Синие дьяволы», «Люксаровые куртки», «Восьмиглазые скорпионы», «Амфибии», «Юные беркуты», «Зеленые кошки», «Черные гейзеры».

Это перечисление названий фабрик и их команд действовало умиротворяюще, вокруг них вращались повседневные разговоры и похвальба каждого ребенка, они служили источником бесконечных домыслов и сравнений — и в период зимнего безделья, и в лихорадочный сезон летних игр.

Внезапно Чарли задумался, как назовет свою команду новая, шестнадцатая, фабрика. Как странно будет слышать новое имя рядом со старыми, уже освященными традициями. Случится ли такое еще раз на его веку или это вообще последняя фабрика, какая будет построена? Но решать, разумеется, Фактору, а его побуждения непостижимы.

Взгляд Чарли скользнул к домам, шедшим параллельно Фабрике с востока и запада. Собственно говоря, при каждой фабрике был не один, а два поселка: против каждой секции стояли зеркально-симметричные жилые дома, сбившиеся в кучки друг против друга, но разделенные Фабрикой. Поперек каждой фабрики шел один широкий коридор, позволяющий добраться до реки и из одной половины поселка в другую. Из этого коридора никаких дверей на саму фабрику не открывалось; доступ туда — привилегия, и в ней женщинам и малолетним детям было отказано.

Поселки при фабриках разделяли обрамленные пустошами футбольные поля, что только обостряло командные чувства и мелкие отличия каждой маленькой общины. Чарли попытался вообразить, как жилось бы в соседнем поселке или еще дальше. Он испытывал несвойственную другим жалость к девочкам, которым, если они выходили замуж за мужчину с другой фабрики, приходилось покидать родные места. Неужели такое случится с его сестрой Флой? Он очень надеялся, что нет — ведь он будет без нее скучать.