Чарли мы застали за книгой. Он увлеченно читал томик в бумажном переплете, который я ему дал. Это были «Алые пески» Балларда девяносто пятого года издания с обложкой Ральфа Стидмена.

— Чарли, — окликнул я, и он поднял глаза.

Небо встретилось с морем.

Что-то взорвалось в пространстве между ними.

— Кристина ван Стааден, — сказал я.

Но ни та, ни другой меня не услышали.

На следующее утро я сидел в пустом зале клуба, еще пульсировавшем призраками вчерашнего вечера, и сводил счета. На экран субмикро упала тень.

Наискосок от меня стоял Леон Дитеридж, глава службы безопасности Гесперид, появившийся, как всегда, беззвучно.

Сохранив бесполезный подсчет выручки и затрат, я щелчком выключил машинку.

— Садитесь, Леон, поберегите силы для злодеев.

Одной рукой сняв со стола тяжелый прозрачный стул, Дитеридж ловко поставил его как надо и опустился на него с грацией, которая не переставала меня удивлять в таком крупном человеке. Он достал из кармана пачку вегарет «кэмел», закурил одну, коротко затянулся и поморщился.

— Пять лет, черт побери, прошло, а все никак к ним не привыкну. Единственное утешение, что я помог сцапать сволочей.

До того, как возглавить службу безопасности острова, Дитеридж работал в полиции Лос-Анджелеса. Он входил в группу, которая изловила местных экотеррористов, выпустивших искусственный вирус мозаичной болезни табака, который покончил с разведением этого растения. «Клуб Сьерра»[6] так и не оправился от того, что экотеррористы просили и получили от него финансирование.

— Чем могу помочь, Леон? — спросил я. — Пришли выпить с утра пораньше? Я никому не скажу. — Я оттолкнулся от стола, будто намереваясь встать.

Дитеридж словно фокусник повел рукой, и внезапно у него на ладони оказалась пустая белая пластмассовая капсула размером с четвертак. Как антикварный транзистор, она была кодирована цветом — тремя красными точками.

Внутри у меня все перевернулось. Захотелось выблевать завтрак. Не знаю, как мне удалось его удержать.

Наверное, я побелел как мел. Дитеридж улыбнулся, и я вдруг пожалел о своей колкости.

— Узнаете, а, Холлоуэй? Я так и думал, что это затронет струнку. Хотите, чтобы я это назвал, или сами скажете?

Я невольно облизнул губы. Даже произнести это слово вслух потребовало огромного усилия воли.

— Эстетицин.

— Именно. В таком симпатичном, удобном дермадиске. Попробуете угадать, где я его нашел?

Я промолчал.

— На пляже, среди использованных презервативов и пустых бутылок. Во время утренней пробежки.

Я благодарно сглотнул. На мгновение мне показалось, что он заявит, будто наркотик из моего клуба.

— Я чист, — сказал я.

Дитеридж поглядел на меня серьезно.

— Это мне известно. Как по-вашему, пришел бы я сюда, если бы знал, что вы принимаете? Я знаю, через что вы прошли, чтобы соскочить. Мне нужна ваша помощь. Я только что говорил по телефону с ребятами на материке. Они сказали, что после серии облав источники «Э» иссякли. Раздобыть его теперь почти невозможно. Тот, кто на нем сидит, возможно, как-то выйдет на вас. А вы тогда позвоните мне, верно?

Я кивнул.

— Отлично. — Дитеридж встал, словно собираясь уходить, потом снова сел, как будто что-то вспомнив. Я знал, что это наигрыш. Этот человек ничего не забывает.

— Да, кстати. Этот ваш певец. Он мексикашка?

— Почему вы спрашиваете?

— Значительная часть дряни идет через Мехико. Возможно, он наше связующее звено.

— Он гражданин США, — отозвался я. — Можете проверить его документы. И он сказал, что он ГОЧ. — Не знаю, почему я солгал, разве что Дитеридж слишком меня расстроил.

— Городской образованный чернокожий, а? Что ж, увидим. — Теперь Дитеридж встал уже по-настоящему. — Помните, что я сказал, Холлоуэй.

Он ушел.

Множество неприятных воспоминаний всплыло, чтобы занять его место.

Когда-то мир казался прекрасным и ярким. Это было, когда я был молод и мой любимый был жив.

Его звали… Не будем вдаваться в то, как его звали. Разве в имени суть человека? Он был обаятельным молодым метисом без определенных занятий или места жительства, с которым я познакомился во время деловой поездки в Гватемалу незадолго до войны. (Когда-то у меня была другая работа, другая жизнь, которую я вел, как все остальные.)

Впервые после стольких лет вспомнив его лицо, я вдруг сообразил, как же Чарли на него похож.

Вернувшись в Штаты, я сумел получить для паренька визу, хотя даже тогда, в эпоху до обязательного удостоверения гражданства, власти уже прикручивали гайки, препятствуя въезду неквалифицированных. Мне пришлось подмазать уйму бюрократических лап.

Я думал, что, вытаскивая из убожества и нищеты, оказываю ему громадную услугу. Откуда мне было знать, что я фактически обрекаю его на смерть.

Жизнь в «первом мире» оказалась ему не по плечу. Слишком сбивала с толку, слишком много возможностей выбора, слишком много вариантов. Он связался с прожигателями жизни, шел на риск, стал неразборчивым — подцепил СПИД.

Он умер за полгода до того, как объявили о создании лекарства, исцелившего меня от инфекции, которую он мне передал.

От инфекции тела, но не сердца.

С его смертью мир сделался бледным и тусклым, гулкой сценой, заставленной издевающимися манекенами и полыми декорациями.

Когда я наткнулся на эстетицин, ко мне, заполняя собой пустоту, вернулось восприятие новой красоты. Красоты неестественной, ясной, кристальной, бесконечно искусительной и в конечном итоге не дающей удовлетворения, обещающей, что со временем познаешь смысл за словами, которые так и не материализуются.

Но когда эстетицин оставил меня (честное слово, у меня было такое впечатление, что это не я бросил наркотик, а он меня, будто я оказался для него недостаточно хорош), каким стал мир?

На удивление двумерным и плоским. Черно-белое место, лишенное любых эмоциональных резонансов.

Наверное, своего рода прогресс по сравнению с фазой два.

Спасибо эстетицину.

«Э», лотос, бёрдсли, называйте его как хотите, он все равно был и остается главным наркотиком конца двадцатого века.

В мире всевозрастающего безобразия и уродства кому временами не хочется, чтобы все показалось вдруг красивым?

В начале десятилетия завершились эксперименты в области восприятия прекрасного. (Помните плакаты имиджмейкеров? Опутанные проводами люди на балете, в музее, на краю Большого Каньона; их мельчайшие реакции вытаскивают из нервной системы и записывают.) Устанавливались отвечающие за это восприятие точные пропорции и сочетания нейротрансмиттеров, наносились на схемы центры стимуляции мозга. Затем последовал синтез вещества. В результате у нас появился эстетицин.

Разумеется, исключительно для использования в благих целях. Пусть для знатоков станет ярче Бетховен, усилится Моцарт, выкричится, наконец, Мунк.

И определенно не рекомендован в качестве психологического костыля. Как же удивлены были ученые, когда общество начало потреблять эстетицин как карамельки, и за шесть месяцев валовой национальный продукт упал на три процента. Как быстро власти объявили его вне закона. Как быстро подскочили подпольные продажи.

А теперь он настиг меня здесь, на моем тупичковом островке под жарким солнцем.

В недели, последовавшие за встречей Кристины и Чарли, меня заботили две вещи.

Кто на острове принимает эстетицин?

Что происходит между моим музыкантом и женщиной с глазами, как полудрагоценные камни?

В первом вопросе я нисколько не продвинулся. Дитеридж ко мне больше не обращался, и, сколько бы я ни пытался, мне не удалось вычислить пользователя среди моих клиентов. Меньше всего я подозревал Чарли, который, как мне было известно, нуждался в наркотике примерно так же, как рыба — в эрзаце чистой морской воды, где плавает ежедневно.