Настала очередь номера шесть — украинца. Тот вдруг отшатнулся от Бизеланга, налетел на Томаса и дико панически завизжал: «Нет… нет… нет…»
Приступ страха. Типичный приступ страха. Можно понять, мелькнуло в мозгу Томаса Ливена. Никого нельзя принуждать к прыжкам с парашютом, гласила инструкция. Если кто-то дважды откажется прыгать, его отчисляют.
Одному лишь фельдфебелю Адольфу Бизелангу было начихать на инструкции. Он заорал:
— Ты, скотина, трусливая свинья, ты будешь у меня… — с этими словами он схватил трясущегося, рванул его на себя и сапогом влепил ему такой мощный пинок в зад, что украинец с каким-то кудахтаньем вывалился наружу.
Не успел Томас еще прийти в себя от возмущения, как рванули его самого. Фельдфебельский сапог прошелся и по нему, и он почувствовал, что падает, падает и падает в пустоту.
5
Свой первый прыжок с парашютом Томас совершил благополучно. И все остальные приземлились без потерь. Только украинец сломал себе ногу. С переломом и нервным шоком он был доставлен в лазарет. В тот полдень, когда они в помещении ангара учились укладывать парашюты, в группе началось какое-то волнение, прошелестел шепоток.
Норвежец страстно призывал всех прикончить изверга. Бизеланг спал в отдельной комнате, в стороне от казарм. И спал крепко…
Немцы склонялись к подаче жалобы коменданту аэродрома и бойкоту занятий.
Итальянец и индусы выступали за то, чтобы избить Бизеланга, но не до смерти, а до потери сознания. Участвуют все до одного. Тогда нельзя будет никого наказать.
Во время диспута выяснилось, что лагерная жизнь, которую Томас так ненавидел, наложила свой отпечаток и на его лексику:
— У вас каша в мозгах, — сказал он заговорщикам во время перекура. — Знаете, что потом будет? Бизеланга повысят, а нас — в тюрягу. Всех до одного.
Норвежец заскрипел зубами от злости:
— Но этот скот… этот проклятый скот… Что нам с ним делать?
— Об этом я тоже думал, — мягко ответил Томас. — Пригласим его отужинать с нами.
Об этом ужине 26 февраля 1943 года по сей день идут разговоры в ресторане, принадлежащем Фридриху Онезорге в Витштоке. Эльфрида Бизеланг, красавица дочка фельдфебеля, работала официанткой у Онезорге.
В одной лавчонке Томас обнаружил различные мелочи, для него абсолютно необходимые: сушеные грибы, корицу, изюм, апельсиновые и лимонные цукаты.
Помогая Томасу готовить говяжье филе, светловолосая Эльфрида почем зря ругала своего родителя, ради которого все затевалось:
— Этот старый хрен совсем не заслуживает, чтобы ради него так уродовались! Тупой солдафон! Все время только и треплется о своих подвигах. Все у него трусы, а он один, конечно, всегда герой!
— Эльфрида, — допытывался Томас, при этом осторожно смачивая кусочки апельсиновых и лимонных цукатов, — скажите, моя прелесть, ведь ваша блаженной памяти матушка, конечно, с удовольствием слушала военные рассказы вашего господина папы?
Блондинка Эльфрида расхохоталась:
— Мама? Как же! Да она всякий раз удирала из комнаты, стоило ему только начать. Она всегда повторяла: «В своей Греции ты мог разоряться, но не дома».
— Да, да, — серьезно сказал Томас, — поэтому все так и вышло.
— Что вы имеете в виду, господин Ливен?
— Человек, моя прекрасная, молодая и белокурая Эльфрида, является продуктом своего окружения, если я позволю себе такой марксистский постулат в наши великолепные национал-социалистские времена.
— Понятия не имею, о чем вы болтаете, — сказала Эльфрида, вплотную приблизившись к Томасу, — но вы так милы, так вежливы, так образованны…
Томас на это не клюнул и продолжал:
— Потому ваш папа и стал таким злыднем.
— Почему?
— Никто его не слушал. Никто им не восхищался. Никто его не любил…
Эльфрида теперь стояла так близко от него, и ее губы были приоткрыты в таком ожидании, что Томасу не оставалось ничего другого, как поцеловать ее. Поцелуй получился долгим.
— Ты именно то, что мне нужно, — шептала она в его объятиях, в то время как рядом с ними в духовке шипело и прыскало филе «Кольбер», — мы оба… если бы мы соединились совсем-совсем… Ах, но ты для меня больно умный… Вот хотя бы с моим стариком: мне еще никто так не объяснял, как ты…
— Будь немножко поласковее с ним, — попросил Томас, — ведь ты сумеешь, да? Слушай его побольше. Многие в лагере будут тебе за это благодарны.
Эльфрида улыбнулась и снова поцеловала его. Однако несмотря на сладость поцелуя семнадцатилетней девушки Томас думал о Шанталь, он понял: «Если я вспоминаю ее, даже когда целую другую, то, боже, я люблю ее, я люблю Шанталь…»
Обед, на который все приглашенные явились весьма скептически настроенными, произвел фурор.
Томас произнес вступительное слово и, обращаясь к почетному гостю Адольфу Бизелангу, закончил ее словами: «…и мы благодарны вам, уважаемый господин фельдфебель, за то что вы с непреклонной суровостью, самопожертвованием и непрестанной заботой, да, а если нужно, то и пинками помогали нам задавить мерзавца, сидящего в каждом из нас».
За ним поднялся Бизеланг и со слезами на глазах произнес ответную речь, начинавшуюся словами: «Многоуважаемые господа, никогда не думал, что мне в жизни будут дарованы столь счастливые минуты»…
Дамба была прорвана. Наконец-то, наконец-то после многих лет фельдфебелю Адольфу Бизелангу было дозволено говорить! И он говорил: за мясным бульоном — о Норвегии, за говяжьим филе — о Греции, а за пудингом с изюмом — о Крите.
На следующий день перед группой предстал совершенно изменившийся Адольф Бизеланг и заговорил:
— Господа, благодарю вас за прекрасный вечер. Позвольте пригласить вас проследовать за мной к самолету. К сожалению, нам еще нужно немного потренироваться в прыжках.
6
Вечером 27 февраля Томас направлялся в казарменный отсек. Его путь проходил вдоль колючей проволоки, отделявшей территорию гражданских агентов от военнослужащих люфтваффе. Стоявший по другую сторону заграждения десантник подозвал его свистом и окриком: «Эй!»
— Чего надо?
— Некий Бастиан описал мне одного парня, похож на тебя.
Томас моментально очнулся:
— Бастиан?
— Тебя звать Пьер Юнебель?
— Да, это я… Знаешь ли ты… Может быть, тебе что-то известно о Шанталь Тесье?
— Тесье? Не-е-т, я знаю только этого Бастиана Фабра… Дал мне три золотые монеты за то, что я доставлю письмо… Я должен отчаливать, парень, вон идет мой макаронник[15].
И вот в руках у Томаса Ливена конверт. Он уселся на придорожный камень возле кромки поля. Темнело. Было холодно. Но Томас холода не ощущал. Он вскрыл конверт, вытащил письмо и начал читать, а сердце при этом бухало и бухало подобно гигантскому молоту…
Марсель, 5.2.1943
Дорогой мой старина Пьер!
Даже не знаю, с чего начать. Может, пока я пишу письмо, ты уже любуешься фиалками из-под земли.
Неделю-другую назад я тут поотирался в округе и встретил одного парня, который пашет и на ваших, и на наших — работает на Сопротивление и на немцев. Из Парижа ему сообщили, что с тобой произошло. Проклятые свиньи из СД, если я прищучу хоть одного из них, удавлю собственными руками. Парень рассказал, что теперь ты в другой команде. Как тебе это только удалось. И тебя теперь готовят в парашютисты где-то под Берлином. Слушай, уписаться можно! Мой Пьер — немецкий парашютист! Так смешно, хоть плачь.
В Монпелье я познакомился с одним немецким солдатом, он правильный малый. Кроме того, я его простимулировал. Он едет в Берлин. И с ним я передам это письмо.
Шанталь получила от тебя два письма, ответить не смогли: оказии не было.
Дорогой Пьер, тебе известно, как я к тебе отношусь, поэтому мне особенно тяжело писать, что здесь произошло. 24 января немецкая комендатура объявила: старый портовый квартал должен быть снесен!
И в тот же день они арестовали у нас шесть тысяч человек, многих ты знаешь, и еще они позакрывали тысячу баров и борделей. Слушай, таких боксерских схваток с участием женщин ты наверняка не видел!
Немцы дали нам только четыре часа, чтобы убраться из своих квартир, затем в дело вступили их подрывники. Шанталь, старик Франсуа (Копыто, не забыл?) и я держались вместе до последнего. Шанталь была в угаре, как будто кокса нанюхалась! Одна только мысль засела у нее в мозгу: прикончить Лысину! Данта Вильфора, помнишь его? Эта трижды проклятая свинья и выдала тебя гестапо.
Так вот, в тот вечер мы поджидали его в подворотне на улице Мазено, напротив дома, где он жил. Мы знали: он прячется в погребе. Шанталь сказала: «Теперь, когда немцы взрывают дома, он вылезет как миленький». И так мы ждали не один час. Вот, скажу тебе, был вечерок! Дым, пыль и чад в воздухе, и все новые дома взлетают на воздух, мужчины орут, женщины визжат, дети плачут…
