Пока Шанталь терла ему спину, он рассказал ей, особо не вдаваясь в подробности, о своем чудесном избавлении — немного, только самое необходимое, поскольку безграничного доверия к ней он больше не испытывал.

Свой рассказ Томас завершил словами:

— Они отпустили меня, потому что я им нужен. Я должен провернуть для них одно дельце. А для этого мне опять-таки нужна ты. Думаю, на этой основе между нами могло бы состояться примирение.

Глаза Шанталь, до этого виноватые, заблестели:

— И ты можешь простить меня?

— Придется, потому что ты мне нужна.

— Мне все равно, пусть придется, если обойдется, — прошептала она, целуя его. — Я на все ради тебя готова. Что тебе требуется?

— Несколько золотых слитков.

— 3-з-золотых? И сколько?

— Ну, думаю, на сумму пять или десять миллионов франков.

— Настоящих?

— Фальшивых, естественно, со свинцовой начинкой.

— И только-то?

— Ты тертый калач, — сказал он, — стерва несчастная, из-за тебя я опять влип в эту историю. Не нажимай так сильно!

Она стала тереть еще крепче, воскликнув:

— Ах, я так рада, что они не прикончили тебя, мой сладкий!

— Кончай сдирать с меня кожу!

Она расхохоталась горловым смехом и принялась щекотать его.

— Прекрати, или я сейчас спущу с тебя штаны и всыплю как следует!

— Это будет непросто сделать, на мне их нет!

— Ну, погоди! — он схватил ее, она завизжала, вода взметнулась фонтаном, и вот она уже лежала на нем, в теплой мыльной воде, кричала, взвизгивала, смеялась и отплевывалась, а после затихла в его объятиях.

Внезапно он вспомнил о бедном Лазаре Алькобе, о несчастном Вальтере Линднере и его жене, о пассажирах затонувшего судна, матросах, о бедных солдатах в окопах, обо всех бедных людях вообще. Какой короткой была их жизнь. И какой трудной. Какой страшной была их кончина. И вообще как мало счастья в этом мире.

4 декабря 1940 года в среду в отдельном кабинете отеля «Бристоль» три господина встретились за вегетарианским обедом, составленным одним из участников застолья — искусным гурманом, лично проследившим за его приготовлением на кухне.

Их имена: Поль де Лессеп 37 лет, замкнутый, худой, с угловатыми чертами лица. Жак Бержье немного старше, толще, с розовым лицом, одетый подчеркнуто элегантно, с жеманными манерами, высоким голосом и мелкими семенящими шагами. На нем были темно-красная бархатная жилетка, темно-синий костюм и от него прямо-таки разило духами.

И, наконец, Пьер Юнебель — тот самый господин, хлопотавший насчет обеда и как две капли воды похожий на нашего героя Томаса Ливена, что неудивительно, поскольку это он и был. И звали его теперь Юнебель, а не Леблан. Сообразительный читатель догадается, что новый поддельный паспорт Томас получил от французской секретной службы…

Это была первая встреча господ Бержье и де Лессепа с мсье Юнебелем. При этом Бержье рассматривал очаровательного молодого человека с все возрастающей благожелательностью. Его сентиментальные, словно девичьи, глаза были неотрывно нацелены на него.

Томас пригласил на этот обед обоих, после того как побывал у адвоката Бержье и предложил свои услуги в качестве делового партнера.

— Может быть, поговорим об этом за хорошей едой? — предложил он.

— С радостью, мсье Юнебель, только, пожалуйста, чтобы не было ничего мясного, — голосом евнуха ответил эстет Бержье.

— Вы вегетарианец?

— Стопроцентный. И не курю. И не пью.

«И с женщинами ты, похоже, дел тоже не имеешь, дружок, — подумал Томас. А вот на гестапо ты обязан работать, чистая твоя душа…»

Господа заговорили о закуске — сельдерее по-женевски. Бержье с его утонченным вкусом сказал:

— Великолепно, мсье Юнебель, просто великолепно. Кружочки так и тают на языке.

— Так и должно быть, — серьезно ответил Томас. — Отбираются всегда хорошие, но не слишком крупные клубни.

— Не слишком крупные, ага, — произнес Бержье, пожирая Томаса глазами.

— Их хорошенько промывают и чистят, а затем варят в соленой воде, пока они не станут мягкими, но не слишком мягкими.

— Но не слишком мягкими, — эхом откликнулся адвокат, чей парфюм бил Томасу в нос. — Вы должны записать мне рецепт, мсье.

На своих наманикюренных пальцах он носил четыре кольца с цветными камешками, а его взгляд, покоившийся на Томасе, становился все сентиментальнее.

«Тут все ясно, — размышлял тем временем наш друг, — с этим у меня проблем не возникнет. Больше внимания мне нужно уделять де Лессепу».

— Чем мы можем быть вам полезны, месье? — без перехода начал Лессеп.

— Господа, Марсель — город маленький. Идут разговоры, что вы приехали из Парижа провернуть некоторые операции.

— Какие операции, мсье Юнебель?

В этот момент старый официант подал главное блюдо, и Томас прервал беседу. Глядя на поднос, адвокат тоскливо воскликнул:

— Но я же убедительно просил: никакого мяса!

Де Лессеп оборвал его:

— Так какие же операции, мсье Юнебель?

— Гм, валюта и золото. Поговаривают, вы ими интересуетесь.

Де Лессеп и Бержье обменялись взглядами. Некоторое время в кабинете стояла тишина. Наконец Лессеп — в 1947 году французское правительство предало его суду за коллаборационизм — холодно произнес:

— Значит, говорят?

— Да, говорят. Немного соевого соуса, мсье Бержье?

— Друг мой, — ответил адвокат, пристально посмотрев в глаза Томасу, — я тронут. То, что я считал мясом, действительно не мясо, однако же это ужасно вкусно. Что это, собственно, такое?

Лессеп заговорил сердито:

— Мсье Юнебель, вы упомянули о золоте и валюте. А что, если мы действительно интересуемся ими?

Обращаясь к Бержье, Томас сказал:

— Это грибной шницель. Неплохо, правда? — И к Лессепу: — Я мог бы продать золото.

— У вас есть золото? — удивленно протянул Лессеп.

— Так точно.

— Откуда?

— Это вряд ли интересно, — высокомерно парировал Томас. — Я же не интересуюсь, для кого вы хотите его купить.

Лессеп уставился на него глазами акулы:

— Сколько золота вы можете нам предложить?

— Смотря сколько вы хотите.

— Не думаю, что у вас найдется столько, — бросил Лессеп.

Тут в разговор мягко вклинился адвокат, сказавший хихикая:

— Мы купим на сумму до двухсот миллионов!

«Черт возьми, — подумал Томас, — крупное дельце наклевывается!»

«Черт возьми, — думал и старый официант, подслушивавший у дверей, — крупное дельце наклевывается!» Цокая языком, он спустился в небольшой гостиничный бар, почти безлюдный в это время суток. У стойки сидел какой-то неотесанный тип с волосами ежиком и пил перно.

— Эй, Бастиан, — обратился к нему официант.

Мужчина поднял голову. У него были маленькие слоновьи глазки и сильные, как у грузчика мебели, руки: «О чем они там говорят?» Официант все пересказал. Человек по имени Бастиан Фабр присвистнул сквозь зубы:

— Двести миллионов! Боже всемогущий!

Он сунул в руку официанта деньги:

— Продолжай слушать. Запоминай каждое слово. Я вернусь.

— Хорошо, — кивнул старый официант.

Бастиан, одетый в кожаную куртку, берет и серые брюки, вышел из бара, оседлал старый велосипед и закрутил педалями мимо старой гавани вверх к набережной де Бельже. Здесь находились два самых известных кафе в городе — «Сентра» и «Ле Брюлёр де Лу». И в том, и в другом проворачивались всевозможные нелегальные делишки. «Сентра» был посовременнее и имел более приличную клиентуру: богатых греческих торгашей, турок, голландцев и египтян.

Бастиан направился в старомодное маленькое «Ле Брюлёр де Лу». Здесь, в помещении, обитом темными панелями, в чьих огромных зеркалах, матовых и запотевших, отражался серый уличный свет, собирались преимущественно местные. В эти обеденные часы большинство пило свое «пасти», сладкий аперитив, стоивший в 1939 году всего два франка, а сейчас — десять, что безмерно огорчало всех патриотов.