— Я тебе не верю, — ответил он.

— Харальд, это отель! Ты не можешь пугать гостей предчувствием конца света! Это не крематорий! И не дорога ужасов. Ты сошел с ума?!

— Я не сумасшедший! — яростно выкрикнул Харальд. — И не могу интерпретировать это как страх перед концом света. Это отрицание. Я не могу просто сфабриковать декорацию с облаками в стиле Микеланджело!

— Глыба должна исчезнуть! Если ты ее не уберешь, я ее закрашу.

— Ты этого не сделаешь.

— Сделаю, клянусь тебе! — Я поднялась.

Харальд тоже встал.

— Я тебе еще раз повторяю: если ты не уберешь этот клин, я уберу его сама. Это чудовище сводит на нет все, что мы планировали, Руфус и я.

Харальд обежал фойе.

— Ты это серьезно?

— Да.

— Ладно, я уберу его, — неожиданно согласился он. — Он кажется мне немного поверхностным и легковесным. Но прежде эксперимент должен быть сфотографирован.

Для меня осталось загадкой, что было поверхностного и легковесного в этой глыбе. Я была рада, что Харальд так легко пошел на уступку. Но я не испытывала к нему чувства благодарности, прежнего безмятежного мира уже не вернешь. Ради своего каприза, ради голого экспериментирования Харальд был готов поставить на карту весь успех моей работы.

Я механически произнесла:

— Я принесу свой фотоаппарат и сразу это сфотографирую.

— Нет, — возразил Харальд, — это должно быть сделано профессионально. — Он пошел к телефону.

Там сразу сняли трубку.

— Это я, — сказал он. — Ты можешь для меня кое-что сфотографировать?

Короткая пауза.

— Завтра утром было бы лучше, — сказал он. Опять пауза, достаточная, чтобы произнести «Хорошо». Харальд продиктовал адрес отеля, поблагодарил и повесил трубку.

Он поглядел на мои красные туфли и сказал:

— Завтра утром в десять Вальтрауд придет фотографировать. Я зайду в обед и снова нарисую тебе симпатичные дунайские облака поверх конца света. Согласна? Тогда до завтра, — небрежно бросил он и ушел.

Я и пальцем не пошевелила, чтобы задержать его.

Я позвонила Руфусу:

— Произошла катастрофа, но она скоро будет устранена. Не смотри на потолок, когда придешь в фойе. Я не могу тебе этого описать, но все опять будет в порядке.

Руфус, конечно, тотчас же спустился. Он, как мог, пытался скрыть свой шок.

Мне было стыдно перед ним.

— Если эта Вальтрауд не появится завтра до двенадцати, я сама начну закрашивать глыбу. Обещаю тебе.

— Собственно, глыба не так уж плоха, — заметил Руфус, — она выглядит как метеорит, который в конце мелового периода якобы рухнул в море. Может, и в самом деле из-за этого все вымерло.

Она пришла без десяти десять.

До того, как я увидела Вальтрауд, я не задумывалась, как выглядит совершенная женщина. Теперь я это поняла. Высокая блондинка, волосы забраны наверх, отдельные вьющиеся пряди обрамляют совершенное лицо. Ее губы, как это ни банально звучит, созданы для поцелуя. На ней костюм цвета персика. Он не мог выглядеть безвкусно, как не может быть безвкусным персик — это именно то, что нужно к ее персиковой коже. Я в растерянности разглядывала ее костюм: не было никакой надежды, что он стоит меньше четырех тысяч. Лацкан украшал черный необработанный драгоценный камень в форме клина, отделанный по краям квадратными бриллиантами. Я еще никогда не видела драгоценность, столь ненавязчиво украшенную бриллиантами.

— Доброе утро, — поздоровалась Вальтрауд. — Надеюсь, я не слишком рано пришла? Я не хотела заставлять вас ждать. — Голос ее был как мед.

— Доброе утро, — ответила я. У меня был голос побитой собаки.

Руфус глупо улыбнулся, когда она протянула ему руку.

— Харальд мне много о вас рассказывал, — произнесла она. — Здесь действительно очаровательная атмосфера.

Я откашлялась и посмотрела на потолок.

— О да, — кивнула она, — клин необходимо убрать. Это всего лишь эксперимент, не имеющий художественной ценности. И вы абсолютно правы, это не гармонирует с интерьером отеля.

— Большое спасибо, — искренне поблагодарила я.

— Я привезла с собой прожектора, сейчас принесу их из машины. — Она вышла. На щиколотках ремешки черных замшевых туфелек на каблучках перекрещивались, что выглядело невероятно сексуально, замша была бархатисто-мягкой.

— Я помогу вам, — вызвался Руфус и побежал за ней.

Я не мигая смотрела им вслед. Можно было не сомневаться, какая именно из припаркованных машин ее: разумеется, это был серебристый «морган», той же модели, что у Харальда.

Она профессиональными движениями установила прожектора, так осветив черную глыбу, что она внушала еще больше страха. Она фотографировала вдумчиво, несколько раз переставляя прожектора: в меняющемся освещении то казалось, что глыба вот-вот обрушится на зрителя передним острым краем, то — что убьет боковой гранью.

— Как это у вас здорово получается, — восхищенно заметил Руфус, путавшийся у нее под ногами.

Еще бы ей не делать это здорово, подумала я. В конце концов, она профессионал, работающий для профессионала. Иначе бы Харальд не выбрал ее.

— Это моя профессия — фотографировать картины, — сказала она со скромной улыбкой.

— Я слышал, вы работаете в «Сотбис», — сказал Руфус. От кого это он слышал — от меня? Насколько помню, я об этом рассказывала только Тане.

— Да, — она опять улыбнулась, — моя узкая специализация — живопись восемнадцатого и девятнадцатого веков. Я также обслуживаю клиентов, которые приходят на наши аукционы или обращаются к нам за консультацией. Я думаю, мы могли бы размещать у вас наших приезжих клиентов.

— Это было бы замечательно, — обрадовался Руфус. — Как вы думаете, Харальд все же развесит здесь свои картины, если не будет клина?

— Я настаиваю на этом, — сказала она своим медовым голосом. — Я поставила условие: если Харальд выставит свои картины в мастерской, мы чужие люди. Я ни в коем случае не хочу ему ничего диктовать. Это в его собственных интересах, он и сам знает, сколько времени отнимают у него заказчики. И еще больше времени крадут все эти искусствоведы, которые заявляют, что должны посмотреть, как выглядит художник, чтобы лучше понять его творчество. Харальд не может позволить, чтобы ему постоянно мешали. Выставить здесь картины — это оптимальный вариант.

— Почему он всегда рисует эти метеоритные клинья?

— Поскольку вы сейчас непосредственно связаны с его творчеством, я могу открыть вам один очень личностный мотив, который никогда не упоминает Харальд, — клин трактуют как протест против его отца.

— Как это?

— Вы не знаете его отца? Профессора Зоммерхальтера?

— Нет.

— Профессор Зоммерхальтер — всемирно известный пластический хирург. Харальд упрекает своего отца, что тот превратил красоту в клише, и красота перестала быть темой искусства.

— Ах! — Больше я ничего не смогла вымолвить.

— В принципе, Харальд хотел бы запечатлять красоту, но большинство людей увидело бы в его творчестве лишь вынужденное повторение работы отца. Это психология нашего времени — Харальда хотят классифицировать с оглядкой на его отца, а не через его собственное творчество. Это парализует.

— Парализует, — с искренним согласием кивнул Руфус.

— Харальд должен отрицать работу своего отца, чтобы самому творить. Лишь созданное им самим делает человека счастливым. Харальду, как единственному ребенку в семье, особенно трудно избежать влияния богатства своего отца. Для художника плохо, когда в его жизни все происходит слишком спокойно, без борьбы. Это лишает его силы.

Я дивилась на Вальтрауд — все в ней казалось мне идеальным. Как я могла осмелиться только подумать, что могу конкурировать с совершенной личностью? Я пробормотала:

— Боюсь, Харальд злится на меня.

— Да нет же, — улыбнулась она. — Сегодня после обеда он начнет закрашивать свой клин. А картины будут вывешены за неделю перед открытием. Я организую это через наших экспертов. Они разместят картины, не причинив ни малейшего вреда стенам.