— Я вижу, что вы не свободны в своем мнении! У вас ограниченный, кабинетный кругозор!

Когда он с силой захлопнул за собой дверь, мы посмотрели друг на друга и рассмеялись.

— И что потом? — спросила я, уже без всякого оптимизма. Руфус знал не больше моего.

А потом пришел Харальд.

В понедельник утром, когда я вошла в столовую, со мной заговорил какой-то мужчина, который до этого общался с рабочими. Мужчина, лет тридцати пяти, с темными вьющимися волосами, был одет в джинсы и белую спортивную рубашку. Увидев меня, он улыбнулся — при этом один уголок его рта немного задрался вверх, — а потом элегантным жестом вынул изо рта сигарету и произнес:

— Доброе утро, я Харальд Зоммерхальтер, а вы госпожа Фабер?

— Да, — сказала я и тоже улыбнулась. Автоматически.

— Здесь прекрасная атмосфера, — похвалил он, — мрамор в холле нарисован рукою мастера.

— Да, — кивнула я.

— Электрик рассказал мне, что вы дизайнер по интерьеру, и все оформление сделано вами.

— Да.

— Да, — сказал он тоже, — именно так и должен выглядеть холл в отеле — словно ты входишь в другой мир, в котором возможны чудеса. Не то что эта стандартная международная скука.

— Да, — опять произнесла я.

— Этот преимущественно черный пол заставит играть цветовую гамму стен. Именно на таком скромном полу расцветет истинная роскошь.

Я опять сказала «да» и улыбнулась ему. Что ему тут, собственно, надо?

— Можно посмотреть комнаты?

Ага, понятно, потенциальный жилец! Или хочет здесь кого-то поселить.

— В данный момент отель закрыт, но я могу показать вам несколько комнат.

Я показала ему не несколько комнат, а все. Он не просто пришел в восторг, но хвалил повсюду именно те детали, которые я сама находила особенно выигрышными. В первую очередь, цветовое оформление и цветовые комбинации. А когда я показала ему девятнадцатую комнату на четвертом этаже, с алыми розами на черном ковре и розово-красными стенами, в которой чувствуешь себя как в цветке розы, он не сказал, что это слишком смело или безвкусно, а произнес:

— Вот это да! Как страстно! Это комната для молодоженов?

— Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь отправился в свадебное путешествие в эти края.

— Тут вы правы. Но это комната для страстной ночи.

Я ничего не ответила. Слава Богу, он никак не прокомментировал шкафчики с зеркалами и их возможную роль во время страстных ночей.

Он не хотел ехать вниз на лифте, а предпочел спуститься пешком, чтобы еще раз насладиться красотой коридоров. Внизу я подошла к закрытой пленкой стойке. Там Руфус держал тетрадь, куда мы вносили всех заинтересованных клиентов, чтобы известить их, когда откроемся.

— Чем могу быть полезна вам еще, господин Зоммерхальтер?

Он улыбнулся:

— Михаэль Швайцер из журнала «Метрополия» рассказал мне, что вы собираетесь выставить картины. Поэтому мне было интересно взглянуть на ваш отель. Хотите посмотреть на мои работы?

— Да, — ошарашенно ответила я.

— Тогда подождите немножко.

Я села в кресло, мое сердце как-то странно трепыхалось. Я почти молила Господа: «Боже, сделай так, чтобы картины оказались хорошими!»

Он пошел на улицу. Я смотрела ему вслед. Возле двери был припаркован чей-то занюханный «фиат». Он перешел на другую сторону к машине с открытым верхом. Это был старый черный «морган». Автомобиль-люкс, с прямым лобовым стеклом, колеса со спицами. Супермечта, которую можно увидеть в кино, а не на наших улицах. Он достал из авто картины. Боже, неужели мужчина, который ездит на столь совершенном автомобиле, может писать плохие картины? Я распахнула перед ним дверь.

Он принес две картины, упакованные в гофрированный картон. На вид они были тяжелые. Какого бы они ни были качества, размер у них был идеальный — метра полтора в высоту. Он еще раз вышел и снова принес две картины, потом еще три.

Я так боялась того момента, когда моей надежде придет конец, что сказала:

— Можно вам предложить сначала чашку кофе?

Он улыбнулся:

— Если вам надо выпить кофе, прежде чем решиться посмотреть на мои картины, тогда пожалуйста.

— Я не это имела в виду, — сказала я и осталась сидеть.

Тем временем он уже развернул одну картину, и мое сердце замерло от изумления, от радости, а потом глухо застучало.

Картина была современной и старинной одновременно. Изображена была дама в длинном вечернем платье. На черном шелке — темно-серые кружевные воланы. Я невольно задалась вопросом: мыслимо ли нарисовать шелк и кружева, чтобы они выглядели как настоящие?! Дама была написана в роскошном старинном интерьере, который был лишь обозначен. Угадывался коричнево-золотистый фон, голова же женщины была окружена воздушным пространством лазурного неба с легкими облачками, откуда прямо на ее лицо спускался черный клин. Даже не столько клин, сколько клинообразное облако, закрывавшее лицо до подбородка. Выглядел клин отнюдь не угрожающе, просто скрывал ее лицо. И ты не спрашивал себя, какова же, собственно, внешность дамы. Все остальное было так роскошно, что говорило само за себя. На шее у нее висели три нитки жемчуга. Жемчужины были выписаны настолько прозрачно, что казались влажными. Платье с открытыми плечами и глубоким декольте, грудь дамы восхитительна, а округлые плечи совершенны. Корсаж платья заткан по черному шелку матовым черным растительным орнаментом — так и казалось, что вышито прямо по холсту. В руке, согнутой в локте на уровне талии, дама держала зеркало, обращенное к зрителю, сразу становилось ясно, что это зеркало, хотя в нем ничего не отражалось. Боже, как же все было выписано — облака, ткань, кружева, кожа! Настоящее совершенство!

— Никогда бы не поверила, что сегодня можно писать в такой манере, — сказала я, когда ко мне вернулся дар речи.

— Почему бы нет, если есть желание.

— Я не это имела в виду. Не могу себе представить, что кто-то вообще способен на такое мастерство.

— Вы знаете очаровательные портреты, которые Франсуа Буше писал с мадам Помпадур? Буше — мой любимый художник. Никто не умел так рисовать женщин. Я в свое время скопировал несколько картин Буше и многому у него научился. Я и Ватто копировал. Как он рисует шелк и кружева — непревзойденно! А Фрагонар! Я поклонник французской школы восемнадцатого века. Вы тоже?

Я понятия не имела, являюсь ли я поклонницей французской школы восемнадцатого века. Но если то, что я видела, — именно она и есть, то я самая горячая поклонница этой школы. Поэтому я убежденно сказала:

— Да!

Он развернул следующую картину. Опять дама в длинном вечернем платье. Желтый шелк, весь вышитый разноцветными бабочками, — оранжевыми и коричневыми, розовыми и красными, бирюзовыми и зелеными. У платья тюлевые рукава, собранные в рюши, через которые просвечивают красивые руки. И снова дама стоит посреди облаков, а черный клин закрывает ее лицо. В ногах лежит тигровая кошка, но не ласковая киска, а разъяренная бестия. Кошка с оскаленными зубами подняла лапу с выпущенными когтями на шелковую бабочку. Так и слышен треск разрываемого шелка.

На третьей картине — мужчина, его лицо тоже неразличимо. Он стоит, опершись на клюшку для игры в гольф, в розовом саду. На розовых кустах выписан каждый листик, каждый лепесток, но не педантично, совершенно естественно. Как и другие картины, эта тоже была в золотом багете шириной в пять сантиметров. Ничего более идеального нельзя было даже представить!

Четвертая картина опять изображала женщину, ее лицо тоже было скрыто от зрителей, но центральным местом картины была рука. Рука — абсолютное совершенство, украшенная большим жемчужным перстнем и бриллиантовым браслетом. Платье — самое изысканное из всех: плиссированный шелк цвета шампанского, прилегающий к ее божественному телу, по краю декольте и по подолу складки плиссе загнуты наверх и создают эффект пенящихся волн. За ее спиной из облаков падает красный бархатный занавес, затканный золотыми лавровыми листьями, левой рукой она держит его приоткрытым. Это могла быть актриса, выходящая к публике.