Харальд подошел ко мне, слегка прижал к себе, взял мою левую руку, положил на свое плечо, взял правую, поднял ее и посмотрел мне в глаза. У меня закружилась голова.

— Когда… — спросила я, но тут грянула музыка.

Это был вальс «На прекрасном голубом Дунае» Иоганна Штрауса. Ух ты!

— Боюсь, я не умею танцевать ва…. — Харальд уже закружил меня, все вперед и вперед, легко прижимая к себе. Я еще успела вспомнить, как трудно было на уроках танцев обходить углы, а мы уже завершили первый круг. Потом я удивилась, что «Дунайский вальс» пели. Но в этом был весь Харальд, он выбрал не какую-нибудь оркестровку, а самый красивый «Дунайский вальс».

Звонкие, высокие мальчишеские голоса пели как попало, это было сплошное ликование. Харальд продолжал кружить меня. Я смотрела на него, а он — на свои облака.

Это было невыносимо безвкусно. В заляпанной краской одежде мы танцевали «Дунайский вальс». Не жизнь, а мечта. С Харальдом все превращалось в музыку.

— Здесь заедает, — сказал Харальд, на миг замерев перед дверью в контору, — ритм этого облака тяжеловат, надо будет завтра убрать немного пафоса.

Иногда Харальд раскачивался в разные стороны, не вращаясь. Это было хорошо, потому что у меня кружилась голова, и я боялась рухнуть без сознания. Что там мелькнуло на лестнице? Чья-то тень? Взломщик? Может, Руфус?

— Это облако висит криво, — сказал Харальд, — его надо убрать.

— Я считаю, что все облака превосходные, — сказала я, с трудом переводя дыхание.

— Фальшивое облако — как фальшивое чувство. Я бы никогда не смог к нему привыкнуть, — сказал Харальд. — Фальшивое облако — это китч. Прочь отсюда.

Пусть он никогда не кончится, этот вальс.

Когда он все-таки закончился, я стояла как оглушенная. Харальд склонился передо мной, поднес мою руку к губам и воскликнул:

— Больше музыки! Больше света!

А я просто стояла.

Он включил все освещение, перемотал кассету, опять склонился передо мной в поклоне, взял мою руку… Я вновь посмотрела в его глаза, и все началось сначала.

Неожиданно на лестнице опять метнулась чья-то тень. На случай, если это был Руфус, я крикнула:

— Я принесла тебе много плечиков!

Тень исчезла.

— То же самое еще раз, — воскликнул Харальд, как только стихли последние аккорды, — я должен пережить это еще раз в том же ритме. Потолок освещен слишком слабо. Нельзя сделать свет поярче?

— Можно было бы ввернуть более мощные лампочки, — еле переводя дух, сказала я.

— На это у нас нет времени. Разрешите?

Легко и непринужденно Харальд прокрутил меня за палец вокруг оси, словно мы танцевали рок-н-ролл. И в тот момент, когда я опять повернулась к нему, увидела наши руки на фоне облаков, и они показались мне частью знаменитой потолочной росписи Микеланджело «Сотворение Адама». Господь коснулся Адама одним пальцем своей простертой руки, и Адам ожил. Точно так же было и со мной.

Облака опять поплыли. Волны Дуная опять покачивали нас.

Музыка смолкла. Харальд поклонился мне, я ответила книксеном.

Харальд поцеловал мою руку. Ну и сцена! Спецодежда в роли театральных костюмов!

Я расхохоталась до слез.

Что за день!

— Завтра все будет закончено, — сказал Харальд.

Завтра будет еще и ночь.

В субботу Харальд пришел раньше обычного, потребовал термос с кофе на помост и абсолютный покой. Когда часа через два я осмелилась спросить, не нужно ли ему чего-нибудь еще, он только хмуро буркнул:

— Исчезни до вечера. Часов в шесть я закончу и буду другим человеком.

На цыпочках я удалилась.

Сознание, что Харальд на пороге большого свершения, вдохновило и меня сделать что-нибудь замечательное. Я решила настелить дорожку в коридорах. Это планировалось сделать незадолго до открытия, но, поскольку никто больше не шлепал по дому в заляпанной обуви, можно постелить и сегодня.

Начала я на четвертом этаже — не совсем, конечно, бескорыстно. Я хотела уже этой ночью насладиться красотой у двери своей комнаты. Я убрала пленку с пола. Мисс Плейер все уже отчистила, теперь достаточно было пропылесосить и отскрести остатки клейкой ленты. Дорожки заготовлены для каждого этажа в подсобках: один длинный кусок и два покороче — для разветвления у лифта. Крепежные штанги плотник уже приготовил. Мне оставалось только отвинтить их с одной стороны, вынуть штангу, вдеть ее в пришитую к ковру петлю и все опять завинтить. С этим я справилась быстро. Потом раскатала дорожку до противоположной штанги на другом конце коридора: не хватало десяти сантиметров. Никакой причины для паники, я ведь точно знала, что все размеры совпадали. Наверное, это оттого, что ковер лежал свернутым и немножко сморщился. Я принялась тянуть его.

Мне удалось вытянуть дорожку на три сантиметра. Больше никак. Тогда я прикрутила с одной стороны два коротких куска. Потом долго примеряла, как лучше — чтобы длинный кусок был виден целиком или чтобы два коротких пересекали его. Пересечение выглядело лучше. Но с каждого конца недоставало по нескольку сантиметров. Я безуспешно попыталась вытянуть ковер и в конце концов позвонила Руфусу. Он тут же пришел мне на помощь.

Мы сидели на полу, друг против друга, тащили ковер в разные стороны и миллиметр за миллиметром достигли своей цели.

— Уф! Одна я никогда бы не справилась, — выдохнула я.

— Я тоже, — сказал Руфус.

То же самое мы проделали и на третьем этаже. Я шла с пылесосом перед Руфусом, раскатывавшим за мной ковер. Мы отскребли остатки клейкой ленты, отвинтили зажимы, привинтили вновь и потом долго что есть мочи вытягивали ковровые полотнища. С Руфусом тоже приятно работать, правда, работа с ним не была музыкальной мечтой. Тем не менее результат получился отличный.

— Сделаем и второй этаж? — спросил Руфус.

Было уже почти шесть. Скоро можно показаться у Харальда.

— Я больше не могу, — вздохнула я. — К тому же я должна еще помочь Харальду.

— Если тебе опять понадобится моя помощь, — обиженно сказал Руфус, — позвони.

— Конечно. Спасибо тебе большое, Руфус.

Поскольку Харальд не давал о себе знать, я сначала поднялась в свою комнату, чтобы переодеться. Волосы я помыла еще утром и долго укладывала феном. Теперь мне предстояло принять как можно более красивый вид, но без выпендрежа. Вечер был не очень теплый, значит, можно выйти в черном джемпере с длинными рукавами. Поначалу я хотела надеть к нему просто черные джинсы, но потом остановилась на черной узкой юбке, к которой подойдут красные туфли на высоких каблуках. Повесить разбитое сердце? Нет, оно сюда не подходило.

Я тихонько спустилась вниз по лестнице, чтобы не спугнуть Харальда шумом лифта. Наверное, он еще не управился. Подожду, чтобы не мешать.

Я сошла в темноте с лестницы. В фойе были включены все лампы. И тут я увидела его — он лежал на полу, возле помоста, на спине! Неподвижно!

— Господи! — вскрикнула я и подбежала к нему. — Что случилось?

Он показал жестом наверх.

Я посмотрела на потолок, и у меня потемнело в глазах. Я зажмурилась и опустилась рядом с Харальдом на пол.

— Нет! — закричала я.

— Нет? — засмеялся Харальд.

Я опять посмотрела наверх. Страшное видение еще было там.

— Нет!

От стены конторы почти до середины фойе тянулся огромный черный клин! Клин, пришедший как бы из бесконечности, взрывавший пространство и все разрушавший. Было такое ощущение, что через десятые доли секунды на землю обрушится метеорит и наступит конец света.

Мне показалось, что я сейчас сойду с ума.

— Зачем ты это сделал? — спросила я из последних сил.

— У меня не было другого выбора, — ответил Харальд, будто я спросила его, зачем он родился. Он склонился надо мной и сказал со смешком, будто учитель, задающий ребенку вопрос, на который есть только один простой ответ. — А что бы, к примеру, сделала ты?

— Харальд! Я бы убрала эту черную глыбу! Она все разрушает.