Да, оно чудное. Сейчас я не ношу его только потому, что жалко надевать такое украшение на стройку. К тому же рабочих не касается мое разбитое сердце.

— Вскоре, когда наступят лучшие времена, я буду носить его всегда, — торжественно пообещала я.

Вернеру это тоже показалось страшно веселым. Он тут же начал напевать:

— О, кто мне мрамор нарисует, мое он сердце разбить рискует, ля-ля-ля-ля…

Руфус принес новую бутылку шампанского. Вернер опрокидывает его, как пиво, продолжая барабанить и петь:

— Мрамор, камень и железо, разбивает все подряд… — Таня засмеялась и запела вместе с ним. Мы с Руфусом бессильно развалились в креслах.

После второй бутылки Таня сказала:

— Вернер, пошли отсюда. С этой публикой каши не сваришь. — Потом обратилась к нам: — Сидите, берегите ваши силы. Мы пошлем вам открытку. — Со смехом и песнями они, наконец, ушли.

Мы остаемся сидеть. Я пытаюсь думать о чем-нибудь другом, кроме мрамора.

— Тебе не обидно, что Таня уезжает со своим ювелиром?

— Почему мне должно быть обидно?

— Я думала, между тобой и Таней…

— Между нами никогда ничего не было.

— Почему же?

— Я не знаю, почему между нами ничего не было. Между большинством людей ничего нет. Я считаю, что Таня молодец, я люблю с ней разговаривать, но жить с ней вместе — тут мне отказывает воображение. Ей тоже. Вот и все.

Вполне возможно, что это все, подумала я и сказала:

— Я так устала, пошли спать.

Произнеся это, я понимаю, что люди, не знающие нас, сейчас могли бы подумать, что мы пойдем спать вместе. Но тут мне отказало мое воображение, хотя в темноте были бы не видны все бороды и усы Руфуса. Я допускаю, что Руфус теплый и мягкий, и, может быть, даже сильный, но после такого мужчины, как Бенедикт, проснуться рядом с Руфусом — нет, такое невозможно себе представить! Танин новый друг тоже выглядит замечательно! Впрочем, кто по сравнению с Руфусом не будет выглядеть замечательно?!

«Почему ты, собственно, не бреешься?» — как-то спросила я Руфуса. Он ответил, что это очень практично. Когда-то у него был лишай на подбородке и над губой, какая-то сыпь, которая прошла, когда он перестал бриться. Вероятно, не менее практично иметь всего лишь одну бровь. Тогда я еще сказала: «Мне бы надо как-нибудь пойти к парикмахеру и сделать себе другую прическу», — в надежде, что он изъявит желание пойти вместе со мной и что-то сделать со своей дурацкой челкой, но он лишь ответил: «Твоя прическа и так нравится» — бесполезно.

По сравнению с Бенедиктом Руфус — уцененный остаток. Мужчина, конечно, не ковер, но все же.

— Ладно, пошли спать, — согласился Руфус. — Спокойной ночи, до завтра.

Я рада, что каждый вечер так смертельно устаю, что засыпаю мгновенно. Лишь утром, когда я просыпаюсь, моя первая мысль: где сегодня ночью спал Бенедикт? Что было бы, если бы Анжела умерла при родах? Или ребенок?

Но оказывается, можно чистить зубы, одеваться и даже причесываться с плейером на голове, и тогда музыка надежно заглушает любые мысли.

Специалист по мрамору — турок, с трудом говорящий по-немецки. Он бегло просмотрел образцы мрамора, которые я нашла в художественно-декоративных журналах, снимки розовых стен в церквях и замках и с несколько большим интересом разглядывал стоящую наготове краску. Потом произнес:

— Я завтра снова прийти, с маленьки коллега.

Когда на следующее утро в семь часов я пришла в фойе, он уже начал наносить просвечивающий слой розовой краски на одну из двухметровых полос на стене. Посередине полосы он провел разделяющую линию. Рядом с ним стоял ученик лет пятнадцати, не больше метра пятидесяти ростом. Маляр красил, ученик наблюдал.

Они разговаривают друг с другом по-турецки и не обернулись, когда я сказала им «доброе утро». Когда вся поверхность выкрашена в розовый цвет, оба губками легко прикоснулись в разных местах к влажной краске. От этого она стала немножко мутной. Потом маляр взял тонкую кисть и светло-коричневой краской нанес по диагонали грубую, неровную сетку. Эту сетку он нарисовал только до середины розовой поверхности. Зрелище ужасное.

— Почему вы закрашиваете только половину? — спросила я. — Под мрамор должна быть отделана вся полоса.

Маленький турок пояснил мне:

— Мастер рисует мрамор только узкими полосами, иначе он выглядит ненатурально. Он рисует так, чтобы выглядело, будто две мраморные плиты сложены вместе. Мой мастер не рисует придуманный мрамор, только настоящий.

Понятно.

По крайней мере, похоже, этот мастер знает, что делает. Пока он рисует только сетку, а потом, по большей части, опять стирает краску. Затем приступает к новой сетке, бледно-серой, почти параллельной коричневой, брызгает кисточкой на сетку разведенной краской и легкими прикосновениями смятой тряпкой делает пятна. После обеда плоской кистью с углами он рисует сильно разведенной краской прозрачные прожилки на стене. У меня вдруг появилась надежда, что это будет похоже на мрамор.

Он оформляет другую половину мраморного поля. На разделительной полосе узор не совпадает, и тем не менее смотрится как единая поверхность — как две настоящие, сложенные вместе мраморные плиты! В четыре мастер передает через ученика, что они снова придут завтра.

На следующий день ученику позволяется покрыть мрамор слабо блестящим прозрачным лаком. Когда лак еще не совсем просох, он посыпает его белым порошком и полирует. Смотри-ка, это самый настоящий мрамор с типичным блеском! Моя мечта стала явью. Мастер уже работает над следующей полосой.

— Где вы этому научились? — спросил один из маляров-немцев.

Ученик охотно ответил:

— Отец моего бригадира реставрировал сам храм Святой Софии. Для нас это то же, что для вас Кельнский собор.

— Турки должны уметь рисовать мрамор, — безапелляционно заявил один из немцев. — Они не могут позволить себе настоящий при их-то экономическом положении.

Но все стали уважительно называть турецкого бригадира «наш мраморный мастер».

Для «мраморного мастера» не составляет проблемы оформить под мрамор и новую стойку. Это решение лучше и дешевле, чем моя первоначальная идея оштукатурить ее под терраццо. Сверху на стойку кладется стеклянная пластина, чтобы предохранить мраморную роспись.

Кроме того, в мраморный интерьер надо вписать контору и примыкающий к ней бар, то есть отделать под мрамор дверь в контору. Для «мраморного мастера» и это не проблема, он все может превратить в мрамор.

Элизабет позвонила сразу же, как только выяснила, где есть репродукции дам из галереи красавиц: в большом книжном магазине по искусству. Когда я смогу приехать?

— Мы хотим обсудить с тобой кое-что важное, — загадочно сказала Элизабет, — у нас интересные новости.

Имело смысл поехать в ближайший уик-энд. Воскресенье — туда, понедельник — все купить, и назад. Должно получиться. Наш «мраморный мастер» отделал под мрамор последние полосы, другие маляры красили наверху коридоры — в солнечно-желтый цвет, в тон к вьющемуся растительному орнаменту и львам на дорожках. Я попросила «мраморного мастера» научить других маляров с помощью мятой тряпки придавать краске легкость. Поскольку после такого прикосновения кое-где проступает белая грунтовка, желтый цвет мог бы выглядеть сочнее, не будучи при этом назойливым. И желто-белая гамма была бы лучше, чем однородная желтая стена, на которой видно каждую пылинку. Я бы с удовольствием сделала и в коридорах мраморные стены, но Руфус сказал: мы больше не можем позволить себе такие затраты времени. Неважно, коридор все равно красиво смотрелся. На потолке перед каждой дверью была приделана классическая розетка из лепнины — синтетическая, трижды закрашенная, — а в середине розеток сделаны отверстия, куда входил патрон для светильника. В принципе, примитивное освещение, однако создающее уют.

Когда я позвонила домой, чтобы сообщить о своем кратком визите, к моему удивлению, трубку сняла не Сольвейг, а мать.