Меня интересовало только одно:

— Ты сегодня увидишь Таню?

— Нет.

— Но ты можешь позвонить ей. — У меня была идея: Таня могла бы позвонить своему Детлефу. Он должен знать, ложь то, что рассказывала Анжела, или нет.

— Но Бенедикт ведь сам подтвердил тебе это, — напомнил мне Руфус. — К тому же Тани скорей всего нет дома. Она хотела сегодня пойти куда-то со своим ювелиром.

Таня оказалась дома. Правда, она не могла сейчас звонить Детлефу, потому что спешила, но согласилась позвонить попозже.

Я сидела в холле, в мастерской господина Хеддериха, и бессмысленно пялилась в телевизор.

Все лучше, чем пялиться в одиннадцатом номере на телефон.

Наконец после дневных новостей позвонила Таня:

— Детлеф сказал: он не удивлен, если Бенедикт обрюхатил Анжелу.

— Он именно так и сказал? Я не верю.

— По смыслу именно так.

— Но он же должен как-то объяснить это!

— Объяснение… — Таня помедлила. — Детлеф считает: вполне возможно, что Бенедикт, под определенным натиском, должен был покориться воле хозяйской дочки.

Таня явно все это сочинила сама, чтобы смягчить мою боль.

— Пожалуйста, передай мне точно, что он сказал!

— Я забыла! — заорала Таня. — Бенедикт бросил тебя, потому что у него теперь дочка шефа на крючке. Какая разница, почему! Достаточно, что это правда!

— Если ты забыла, что на самом деле сказал Детлеф, дай мне, пожалуйста, его телефон, — механически попросила я.

Таня бросила трубку.

Руфус опять напомнил мне слова Бенедикта. Сказал, что мне надо позвонить отцу. Нет уж! Ведь Руфус говорил, что я должна звонить, когда мне будет лучше, а мне сейчас стало еще хуже. Я помчалась в свою одиннадцатую комнату.

В полпервого ночи я не выдержала. Таня должна точно вспомнить, что сказал Детлеф. Мне пришлось ждать целую вечность, пока она, наконец, подошла к телефону.

— О'кей, — сказала она заспанным голосом, — я дословно вспомнила, что сказал Детлеф. — С угрозой в голосе она спросила: — Будешь записывать?

— Записывать? Нет, я только хотела знать точно, возможно…

— Он сказал: «Разумеется, Виндрих трахнул хозяйскую дочку, это единственное, на что способен этот пустобрех. Он делает карьеру в постели. А кто ее трахнул однажды, уже не остановится!»— Таня швырнула трубку.

Нет более идеального места, чем отель, чтобы покончить с собой. Если больше ничего нельзя изменить, нет ничего более идеального, чем самоубийство.

Или должна умереть Анжела. На прошлой неделе я прочла в одном иллюстрированном журнале: «Если бы у вас была возможность убить человека и никогда не быть пойманным, сделали бы вы это или нет?» На той неделе я непроизвольно подумала: нет. Теперь я была умнее: ДА. ДА. АНЖЕЛА.

Смогу ли я когда-нибудь забыть, что Бенедикт был готов бросить меня ради Анжелы? Он ведь не мог поступить иначе. Он оставляет меня не ради Анжелы, а только ради ребенка. Это высшая сила.

Анжела играла в лото на беременность. И выиграла. Бенедикт проиграл. Или нет? Нора, разумеется, сказала бы, что Анжела — лучшая партия, чем я. А что было бы, если бы и я была беременна от Бенедикта? Мне вдруг вспомнилась наша игра: я карточка лото с шестью правильно отгаданными цифрами, которую забыли сдать…

Тот, кого не любят, теряет свою значимость. Я перестала быть значимой. А чтобы вновь обрести значимость, нет более идеального пути, чем покончить жизнь самоубийством. После твоего самоубийства все скажут, что ты была необыкновенной личностью, которую не смогли оценить. После самоубийства ты вдруг становишься самой любимой подругой всех тех, кто при жизни не хотел иметь с тобой ничего общего.

Жизнь — это хороший роман, а хеппи-энды бывают только в плохих романах.

Вот если в конце все несчастны и все безнадежно, тогда это значительное произведение. И почему так по-мещански выглядит желание быть немного счастливой?

Если ничего больше нельзя изменить, нужно просто выброситься из окна или вскрыть себе вены. Все говорило за то, чтобы покончить с жизнью. Маргаритки на обоях были бы неплохим украшением на могиле.

Только один шаг. Только один надрез. Или горсть таблеток.

О жизнь, дерьмо, дерьмо…

Может, я не сделала этого из-за Руфуса: выбросись я из окна, у него были бы неприятности с моим трупом. Вскрой себе вены — ему пришлось бы отмывать кровь.

Утром в понедельник позвонила моя мать. Она не может поверить, ее словно обухом по голове ударили. Издалека донесся голос Аннабель — если я вернусь, она разрешит мне поиграть с Сольвейг. А Сольвейг закричала: «Я хочу звонить!» Отец передал, что позвонит позже.

Позвонив потом с работы, он рассказал, что дядя Георг в страшной ярости на Бенедикта, соблазнившего его единственную дочь, и не желает даже слышать об их свадьбе.

— Но это их дело, — сказал отец, будто меня это больше не касалось. Еще он считает, что лучше мне пока поработать в отеле у любезного господина Бергера. Работа — лучшее лекарство от тоски. — Нужно что-нибудь делать, и жизнь пойдет дальше.

Отец не понимал, как ужасно, если жизнь идет дальше, хотя мир должен был бы рухнуть после того, что произошло.

Автотелефон Бенедикта был неисправен, там все время было занято. Если я звонила домой, подходила только Нора. Я не хотела с ней разговаривать и бросала трубку. Если звонила Бенедикту на работу, подходила Анжела. Я опять бросала трубку. Один раз трубку снял господин Вельтье.

— Господина Виндриха нет, — сказал он. — Что ему передать? — Я попросила передать ему мой телефон и номер комнаты. Господин Вельтье все записал, делая вид, что не знает, кто я такая.

Бенедикт не позвонил.

Три бесконечных дня и три бесконечных ночи я пролежала возле телефона, кусая подушку и спрашивая себя: Бенедикт один сейчас в нашей постели или нет?

Руфус снабжал меня едой, хотя я ничего не хотела есть. Можно ли мисс Плейер пропылесосить в моей комнате? Нет.

Уже на вторую ночь у Анжелы дома был включен автоответчик.

— Хеллоу! — говорила Анжела своим бесстыжим голосом. — Мы сейчас не можем подойти. Вы застанете нас на работе в обычное время! — Дзинь. Все!

Я кусала подушку и спрашивала себя, как долго Бенедикт все это выдержит.

Через три дня мне стало невмоготу лежать у телефона. Я решила заняться уборкой. Руфус обращался со мной как с тяжелобольной. Действительно ли мне по силам убираться?

— Почему бы нет? Я ведь не ногу себе сломала.

Руфус спросил:

— А можно ли убираться со сломанной душой?

— Почему бы и нет? — Что бы я ни делала, я всего лишь ждала.

В пятницу ко мне зашла мисс Плейер. С увлажненным взором она сказала:

— Я принесла тебе мой запасной плейер. Тебе нужна музыка. Ты знаешь, где на полке лежат мои кассеты. Возьми, какую захочешь.

Мисс Плейер была права: с плейером легче выжить — не сжимается судорожно сердце, когда звонит телефон. А если поставить музыку громко-громко, она заглушит любую мысль.

Я работала как в тумане. Дел было невпроворот. На неделю у нас остановились десять женщин, которые собирались рекламировать вязальные машины. Неподалеку от отеля проходил учебный семинар для пропагандисток вязания на дому. Руфус сказал: ему жаль этих женщин, которым приходится платить много денег за обучение да еще покупать вязальную машину. И все это только для того, чтобы получить более чем сомнительную работу. Как-то я увидела утром, как они уходили все вместе: ни на одной не было ни свитера, ни джемпера машинной вязки; все как одна в джинсах, блузках и пиджаках. Повсюду были люди, по которым нельзя сказать, что они делают, что чувствуют. У всех — совершенно нормальный вид. Но сколько в отеле отчаявшихся душ!