Поднявшись наверх, он потребовал доску, чтобы положить ее поперек страхующих поручней и поставить на нее краски, чтобы не приходилось непрестанно наклоняться. Я раздобыла доску и восхищенно уставилась в потолок. Наконец он приступил. С легкостью водя большой кистью, словно выписывал одни восьмерки, он закрасил поверхность полтора на два метра нежным голубым цветом. Красноватого оттенка в нем не чувствовалось. Потом крикнул мне вниз:

— Выйди-ка на улицу: нет ли там облаков? Я вчера ни одного не нашел.

На небе, действительно, были небольшие облачка. Харальд спустился и вышел на улицу, когда я ему об этом отрапортовала.

— Начать с облаков, которые сегодня проплывают над этим домом? — спросил он.

— Да, — с энтузиазмом согласилась я.

— Нет, они чересчур массивные. Мне надо полностью их распустить. — Он притащил на помост все краски и нарисовал белым цветом, с легким оттенком серого, нежное полупрозрачное облачко на голубом фоне. С одной стороны он смазал контуры облака, а с другой усилил их одной белой краской — появилось очаровательное пушистое облачко.

— Блеск! — крикнула я снизу.

Он спустился вниз и посмотрел на облако.

— Можно так оставить. Ну и дерьмовая работа эта грунтовка.

— Я могу тебе помочь?

— А ты умеешь? — спросил Харальд. Но не свысока, а просто желая удостовериться, действительно ли я умею это делать профессионально.

— Ясное дело, — сказала я, — я уже много красила.

— Тогда попробуй. — Он смешал в новом ведре нежный голубой тон, как и до того, но чуточку темнее. — Иди на другой помост, лежа проще. Во всяком случае, не одеревенеет затылок.

Со смехом я улеглась на помост, Харальд дал мне ведро и кисть. Как и он, я аккуратно выжала большую кисть о край ведра, и мне удалось, не сажая клякс, нанести четыре широких штриха точно рядом друг с другом.

— Вроде получается, — одобрил Харальд. — Когда красишь, попробуй размахивать кистью, словно ты рисуешь голубые облака. Если между ними останется белый зазор, не страшно. Главное, чтобы структура небесной голубизны не имела прямых направлений. Понимаешь, что я хочу сказать?

— Да, — отозвалась я и помахала кистью, как Харальд, будто рисуя цепи восьмерок.

И тут это произошло: холодные капли просочились через мою новую майку. Они попали мне на грудь, на живот, на бедра. Я взглянула на себя: на малиновой майке пятна были темные, а на белых брюках они имели оригинальный голубой цвет. Я знала, если тут же не застирать пятна, они останутся навсегда. Когда краска засохнет, будет поздно. Я осталась лежать. Единственное, что было сейчас важно, — это лежать на помосте, в непосредственной близости от Харальда. Помост был словно кровать.

Я предавалась своим грезам. Плевать, что это конец моих красивых обновок. А вдруг это начало чудесного будущего! Если захочу, могу завтра купить себе новые белые джинсы и майку. По слухам, все женщины постоянно покупают себе на деньги мужа новые тряпки, которые надевают не больше одного раза. Стало быть, я тоже могла позволить себе тряпки на один день на собственные, заработанные деньги. К тому же я могла оставить джинсы и майку как рабочую одежду. Кто сказал, что для грязных работ можно использовать только старую одежду?

Когда я покрасила два квадратных метра, моя рука так занемела, что я с трудом могла поднять ее. Рабочие вышли из столовой. Для них рабочий день был окончен. Они поглядели на первое облако и сказали Харальду:

— Тяжелая работа! Когда вы думаете ее закончить?

— Понятия не имею, — ответил тот.

— Больше шести квадратных метров в день у вас не получится, — с важностью произнес маляр-хвастун, словно был здесь начальником.

— Управитесь, самое раннее, через две недели, — изрек другой.

— Значит, я закончу только через две недели, — спокойно сказал Харальд. Уже через две недели, подумала я.

Рабочие ушли. Харальд сел в кресло и закурил. Курил он постоянно, даже когда рисовал. Я тоже решила сделать перерыв, сползла с помоста и села возле Харальда.

— Так непривычно красить сверху. У меня абсолютно одеревенела рука.

— У тебя нет мускулов, — сказал Харальд, положил руку мне на плечо и немножко пощипал мои несуществующие мускулы. Я засмеялась. Тут вошел Руфус.

— Боже, — ужаснулся он. — Как ты выглядишь? — Он имел в виду меня. — Пуловер и джинсы все в краске. А ведь ты купила их только сегодня утром.

— Ну и что? — хмыкнула я, словно это для меня обычное дело — каждый день уродовать тряпки за двести марок.

— Мне нравится, — сказал Харальд, разглядывая пятна на моей груди. — Хороший способ разрушать совершенство.

— Тогда, значит, все в порядке, — сказал Руфус и опять пошел наверх, к своему компьютеру.

Харальд посмотрел на меня:

— Скажи, это твой друг?

— Нет, это мой шеф. Поскольку я дизайнер по интерьеру, он и хозяйка наняли меня, пока не будет закончена реконструкция. Потом я опять уеду. — Тут я выложила Харальду всю свою историю, от начала в роли уборщицы до горького разрыва с Бенедиктом. А еще рассказала, что, собственно говоря, Руфус — исследователь динозавров и тоже случайно работает здесь. Харальд слушал не перебивая, время от времени произнося с полным пониманием «гм, гм, гм».

— С тех пор как Бенедикт бросил меня, мы с Руфусом живем в этом отеле, как звонарь собора Нотр-Дам и его уборщица.

Харальд засмеялся:

— Руфус, по-твоему, звонарь Собора Парижской богоматери? Для этого он слишком высокий. Ему бы надо было горбиться при ходьбе. Но прическа и растительность на лице убеждают. Весьма живописны.

— Неважно, как он выглядит, он не желает менять свою внешность. Мы просто работаем вместе. И он очень славный.

— Разве мужчина должен быть красивым? — задумчиво посмотрел на меня Харальд. — Тебе, впрочем, нужен хорошо выглядящий мужчина.

Я рассмеялась и покраснела. Харальд со своими темными вьющимися волосами, чуть насмешливым ртом выглядел безумно хорошо и, разумеется, знал это.

— Отлично! Если Руфус — не твой парень, тогда что мы тут сидим? Пошли, я хочу выпить и поесть.

— Я быстренько переоденусь.

— Ты мне и так нравишься. Я тоже не буду переодеваться. — Он встал, закрыл ведра с краской пластиковыми крышками, поставил кисти в воду, взял меня за руку, вывел из отеля к своему «моргану», и мы поехали.

Ночь опять была теплой и безлунной. Харальд привез меня в бистро, где можно было сидеть снаружи, заказал красное вино и бифштексы с салатом и картофелем, запеченным в фольге.

— Самые простые вещи вкуснее всего, — сказал он.

— Верно. — Я не могла не спросить: — А что сейчас делает твоя подруга?

— Моя подруга? Она историк-искусствовед в «Сотбисе». Эксперт по живописи восемнадцатого и девятнадцатого веков. Она знает все.

— Я имею в виду, что она делает сейчас? У нее есть новый друг?

— Она рассталась со мной, потому что из-за меня у нее оставалось слишком мало времени для себя. Зачем же ей обременять себя новым мужчиной?

— Как ее зовут?

— Вальтрауд.

Я не смогла удержаться от улыбки. Какое мещанское имя!

— Ну и какова она?

Харальд брезгливо сморщил лицо:

— Само совершенство.

— Совершенство?

— Она абсолютно и невыносимо совершенна.

— Это ты ее рисуешь на своих картинах?

— Не имеет смысла рисовать Вальтрауд. В одной картине я могу от силы изобразить ее руку, или грудь, или ногу. Ее лицо вообще невозможно рисовать. Оно слишком совершенно. К тому же она блондинка, а блондинки всегда смотрятся безвкусно на фоне облаков.

Я провела рукой по своим темным волосам. Они были вымазаны краской. Немного смущенно я посмотрела на Харальда. У него голубые глаза, ярче, чем у Бенедикта.

Харальд сказал:

— Радуйся, что ты не совершенна.

У меня были все основания радоваться этому. Харальд заплатил за меня, словно это была самая естественная вещь в мире, потом отвез к отелю, словно это тоже была самая естественная вещь в мире. Перед дверью положил свою руку мне на плечо: