— А эта девушка Глебова… ей доверять можно?

— Характеризуется положительно, — поспешно ответил Климов. — Мы все отработаем. Львов явно не тянет на резидента, кто-то за ним стоит. Думаю, на этой неделе появится главный и мы прихлопнем их лавочку.

— Хорошо, готовьте документы. Еще вопросы есть? — расщедрился Николаев. Климов начал лихорадочно перебирать в памяти, какие вопросы ему надо было подтолкнуть через начальство. Вспомнил.

— Что-то в разведке тянут с нашим запросом, товарищ комиссар. Пробовал связаться, телефоны не отвечают. Может, вы поможете, — осторожно поинтересовался лейтенант. Лицо комиссара вновь помрачнело.

— Придется подождать. Вы, очевидно, не знаете, что в последние дни арестован ряд руководящих сотрудников внешней разведки. Развели, понимаешь, троцкистский муравейник, синагогу. Только что нарком приказал мне лично допросить одного из этих деятелей. У вас все?

Климов согласно кивнул. Он уже дошел до двери, когда Николаев бросил ему вслед:

— Свиридов вернется через неделю. У тебя, лейтенант, есть шанс отличиться. Так что активизируй работу. Удачи.

Поблагодарив комиссара, Климов вышел из кабинета. На душе как-то сразу полегчало, и он быстро пошел по коридору, не реагируя на окружающих. «Доброе слово и кошке приятно. Вот и жить снова захотелось», — улыбнулся он своим мыслям и вдруг увидел перед собой конвоиров, сопровождающих в кабинет Николаева мужчину в штатском. Лицо мужчины заросло щетиной, сквозь которую виднелись запудренные следы побоев. В глазах его отчетливо читались тоска и безнадежность. Климов, по инерции сделав несколько шагов, остановился и посмотрел вслед арестанту. Внезапно мужчина тоже повернулся, глаза их встретились, и Климов вспомнил…

Это было в 1923 году, в самый разгар борьбы с троцкистской оппозицией. Он, тогда еще совсем молодой коммунист, красноармеец, попал на партийное собрание ячеек войск и органов ОГПУ. Зал был переполнен, страсти кипели нешуточные. Энтузиазм присутствующих умножали лозунги, полные экспрессии и революционного задора: «Да здравствует мировая революция!», «Да здравствует товарищ Ленин!», «В единстве — сила партии», «ОГПУ — надежный отряд партии». Докладчик в кратком слове призвал присутствующих дать отпор попыткам троцкистов разбить монолитное единство партии, однако реакция зала на этот призыв была двойственной. Кто-то сокрушительно аплодировал, другие восприняли призывы крайне сдержанно. Климов помнил, как один из выступивших в прениях резонно выразил неудовольствие тем, что до присутствующих практически не довели содержание программы Троцкого, а с учетом того, что за нее выступал ряд известных партийцев, эта недоработка организаторов подлила масла в огонь. Но наибольший резонанс вызвало выступление другого участника собрания, который раскритиковал соблюдение тогдашним руководством ОГПУ принципа внутрипартийной демократии. По его словам, за открыто высказанные критические замечания в адрес руководства начальники запросто могли сослать критикующего к черту на кулички. Чекист во всеуслышание заявил, что равенство в партии существует только на бумаге, а на самом деле в ней укрепились бюрократы, организовавшие круговую поруку.

Это выступление вызвало в зале настоящий взрыв эмоций. Люди вставали со своих мест и, отчаянно жестикулируя, перебивая друг друга, выкрикивали наболевшее. Кто-то призывал вычистить от бюрократов весь партийный аппарат, кто-то громко требовал дать дорогу молодежи. Шум стоял неимоверный. Климов чувствовал себя в этом кипящем политическими страстями котле несколько неуютно. Он тогда слабо разбирался в сути происходящих дискуссий, в политических программах и платформах. Главное, что его впечатлило и осталось в памяти, — это смелость, с которой этот невысокий, коренастый мужик раскритиковал начальство, и то, как его поддержали собравшиеся. Хорошо запомнились Климову его раскрасневшееся от волнения лицо и звонкий юношеский голос, хотя по виду он был старше Никиты Кузьмича лет на пятнадцать…

Трудно, почти невозможно было узнать в глубоком старике с потухшими глазами, шаркающей походкой отмерявшего последние метры к кабинету комиссара Николаева, того участника партийного собрания, так активно выступавшего за укрепление внутрипартийной демократии. Но Климов узнал его, и его хорошее настроение разом испарилось. А тут еще память некстати вытащила уже потихоньку забывающиеся сюжеты ареста комбрига Ласточкина… Вот так, несмотря на блеснувшую, наконец, долгожданную сыщицкую удачу, конец рабочего дня, а точнее сказать, ночи был напрочь испорчен.

Новый рабочий день начался для лейтенанта Климова встречей с подругой Глебова — Анютой Самохваловой. Получив благословение начальника отдела, Климов вызвал ее для разговора, который должен был положить начало новому этапу оперативной разработки агентурной сети немцев. Предварительные справки о ней он уже навел и, глядя на сидевшую перед ним симпатичную девушку, прикидывал, как удачнее завязать разговор. При этом он совершенно неожиданно для себя почувствовал в этой молодой особе какую-то внутреннюю силу, которая не очень увязывалась с ее хрупким внешним видом. Стоило Климову заикнуться о Глебове, как он был атакован ее настойчивыми вопросами о судьбе Михаила. Девушку явно не смущала серьезность учреждения, в котором она оказалась. «Значит, совесть ее чиста, коли так уверенно держится», — удовлетворенно заключил лейтенант. Успокоив Анюту, он взял с нее слово сохранить в тайне их разговор и коротко обрисовал ситуацию, в которой оказался ее друг. Потом, когда они расстались после полуторачасового общения, Климов некоторое время сидел молча, прокручивая в памяти всю беседу от начала до конца и останавливая внимание на наиболее любопытных сюжетах. Анюта, или Умная (с этим псевдонимом согласилась девушка, заполняя секретные бумаги), ему определенно понравилась. Прежде всего своим горячим желанием помочь другу и стране в деле, сопряженном с большим риском. Но, казалось, упоминание об опасности ее только раззадорило. Даже у видавшего виды Никиты Кузьмича Климова, не раз битого жизнью и поэтому не делавшего поспешных выводов, где-то на дне души после беседы с Анютой появилось ощущение успеха в задуманной игре с противником. Он даже как-то начал забывать о своем первоначальном решении накрыть всю шайку при первом же контакте с Глебовым. Точнее сказать, он помнил об этом до того момента, когда в его кабинет вошел замначальника наружной разведки. Новость, которую он принес, настолько взбудоражила Климова, что после ухода разведчика он буквально заметался по кабинету от возбуждения. Мысли проносились в мозгу так быстро, что их пришлось утихомиривать двумя стаканами воды. От избытка чувств он опять вслух вспомнил про Дальневосточную, «опору прочную», но тут же оборвал себя и взялся за телефон. Ему нужно было срочно попасть к комиссару Николаеву и получить разрешение на обмен информацией с коллегами из смежного подразделения. Дело в том, что «наружка» известила его о пикантной подробности из жизни Бориса Семеновича Львова. Прошлую ночь, по ее данным, Львов провел в квартире популярного артиста, известного органам безопасности своей, как потом изящно будут именовать это стародавнее явление, нетрадиционной сексуальной ориентацией. В 1938 году приверженцам этой ориентации, застигнутым с поличным, согласно Уголовному кодексу, светило лишение свободы на срок от трех до пяти лет. Кроме того, разведчик как бы невзначай намекнул Климову, что артист этот хорошо известен его коллегам-смежникам…

Через час Никита Кузьмич сидел в кабинете замначальника отделения, занимавшегося творческой интеллигенцией. Георгий Иванович — так звали зама — был мужчиной серьезного возраста и звания, но в общении — прост. За время службы Глебов соприкасался с ним по работе лишь пару раз, общался с ним на «вы» и впечатления у него сохранились самые положительные. Однако, при всей своей простоте и доступности, Георгий Иванович режим секретности соблюдал строго. Он подтвердил, что упомянутый служитель Мельпомены действительно являлся «клиентом их заведения», но бумаги для ознакомления без специального разрешения показать отказался. Не сработал и намек на магарыч…