— Кант.

И повторил:

— Иммануил Кант.

Николай посчитал клеточки:

— Не подходит. Здесь слово из восьми букв.

Парень наморщил лоб, но потом пожал плечами. Поезд набирал ход. За окном купе промелькнула фигура сержанта, быстро шагающего к зданию станции. «Ну, надеюсь на тебя, сержант Меньшиков, не подведи… только бы Свиридов оказался на месте», — в голову опять гуртом полезли всякие мысли. Николай встряхнулся и снова углубился в кроссворд.

Вот и Белорусский вокзал. Именно он, скрывшись полтора года назад за последним вагоном поезда, увозившего Прохорова из Москвы, стал границей между той, прошлой, и нынешней жизнью Николая. Тогда он уезжал с ощущением, что жизнь закончилась, а вот что дальше? Мысли о будущем накатывали волнами и разбегались, как тараканы во все щели. О каком будущем могла идти речь? Уволенный из органов по состоянию здоровья, бывший старший лейтенант контрразведки не видел, ну никак не видел себя вне работы, которой отдал лучшие годы своей жизни. И надо же, как все развернулось… А все дядька его, областной милицейский начальник, уговоривший пойти в угро на «чугунку». И пошло-поехало, вот даже в Москву на Белорусский снова прикатил. А тут ничего за это время не изменилось. На здании вокзала портреты тех же вождей, те же лозунги. Хотя стоп! Лозунги-то те же, а вот кое-какие вожди новые. На ум пришло вычитанное где-то латинское выражение: «Sic transit gloria mundi» («Так проходит земная слава»). Не силен он был в иностранных языках, но это выражение запомнил крепко и часто вспоминал его, когда к месту, а когда и просто так. Сейчас оно вспомнилось как нельзя кстати. Прохоров взглянул на часы. Ну вот, Первомай-праздник уже несколько минут как вошел в Москву. Между прочим, могли бы и бодрой музыкой встретить. Впрочем, стоит ли будить трудовой народ столицы из-за его скромной персоны? — да и на перроне знакомая высокая фигура маячит, которой шумный прием совершенно противопоказан.

Из вагонов в объятия встречающих уже повалил народ. Попутчик взял чемодан, попрощался и пошел к выходу. Николай поспешил за ним, и на перрон они спустились друг за другом. Осторожный взгляд сыщика не выявил среди встречающих никого похожего на коллег, а высокий мужчина, на котором задержал свое внимание Николай, куда-то исчез. «Мартышка к старости слаба глазами стала», — выругал себя сыщик.

Принял, понимаешь, какого-то дылду за Свиридова. «Эх, сержант, сержант, такую песню испортил!» — от огорчения у Прохорова снова кольнуло в голове. Надо было как-то потянуть время.

— Вам в какой гостинице забронировали? — Николай ругнул себя за то, что вопрос пришел ему на ум так поздно.

— Я пока к знакомым, а потом посмотрим, может, у них и останусь, — спокойно ответил парень.

— Хорошо, когда друзья-знакомые в Москве есть, не надо о гостинице думать. А мне сейчас, как медному котелку… — Николай отчаянно сплюнул, и, надо сказать, получилось это у него весьма убедительно. Полосатый сочувственно вздохнул, развел руками и, еще раз попрощавшись, пошел с чемоданом по перрону.

И тут произошло то, что Николай видел в кинокартине «Чапаев», когда в самый критический момент психической атаки каппелевцев Василий Иванович на лихом коне врубился с красными конниками в стройные ряды белых офицеров, всех порубал и спас чапаевцев от разгрома. Точно так же, как в картине, из здания вокзала на перрон выскочил высокий мужчина в плаще и фуражке, в котором Прохоров тотчас узнал Свиридова. Не выпуская из виду пассажира, сыщик со страдальческой миной на лице побрел в сторону товарища. Замедлив шаг около Свиридова, Прохоров одними губами прошелестел:

— Вон тот, полосатый, — и указал на него взглядом. Тотчас Федор Ильич обернулся к молодому парню, следовавшему за ним, и повторил то же самое. Парень кивнул и заторопился за Лещинским.

Дожидаясь, пока преследуемый и преследователь уйдут с перрона, Прохоров глянул в сторону вагона. Пожилой проводник усердно протирал поручни. «Давай-давай, трудись, — по-доброму усмехнулся сыщик. — Товарищ Каганович, железный сталинский нарком, страсть как не любит грязь на паровозе и вагонах. Его подчиненные начальники в белых перчатках в вагон залезают, и не дай бог, если на них копоть окажется. Враз с поезда спишут. Ничего не поделаешь, железная дорога, она чистоты и порядка требует…»

Лещинский и его «провожатый» исчезли. Прохоров и Свиридов медленно дошли до конца вокзала, зашли за угол и только тут дали волю чувствам. Постояв какое-то время обнявшись, Федор Ильич ткнул Николая кулаком в плечо:

— Что же ты… уволился и как в воду канул?

— Так получилось, Федор Ильич, извини, — смущенно пробормотал Прохоров и посмотрел долгим взглядом в глаза товарища, в котором читалось: «Такое время, дружище, сам понимаешь…»

То, что Свиридов сам приехал на вокзал, стало для Николая приятным сюрпризом. И не потому, что его лично встречал начальник отделения Главного управления госбезопасности НКВД СССР. Они ведь были давно дружны, по службе шли почти нога в ногу и очень уважали друг друга. Свиридов не раз и не два отмечал перед начальством оперативное чутье Прохорова. Но сегодня все-таки было утро Первого мая и (это Николай знал точно) все начальство было задействовано в праздничных мероприятиях. Хотя, с другой стороны, час ранний, и полчаса на серьезный разговор у них есть. Прохоров коротко обрисовал ситуацию. Свиридов молча выслушал товарища, неопределенно покрутил головой и вздохнул:

— Да… ладно, пошли в машину.

Отослав шофера прогуляться, он повернулся к Николаю:

— Ну, брат, хорошо я своих парней с собой взял, а то за «наружку», не ровен час, могли и шею намылить. Ну, посуди сам. Телеграмму его попросили отправить и подписать чужим именем. По-товарищески. Так?

— Так, — угрюмо ответил Прохоров, уловив, куда клонит капитан.

— Дальше. То, что он по Минску «тормозит»… ну, согласись, если бы профессионалы его готовили как разведчика, они бы с улицей промашки не дали. Так, нет? А для обывателя какая разница — революционер Опанский или известный белорусский чекист. Откуда ему знать, что он участвовал в игре с Савинковым? Я думаю, что многие, живущие на той улице, полагают, что Опанский — это революционер или герой Гражданской войны. Теперь пиво. Ну, может, парень просто не обратил внимания. Это нам с тобой известно, что Микоян в тридцать шестом году велел после всесоюзного конкурса повсеместно выпускать «Жигулевское» пиво. А для обывателя год туда, год сюда — непринципиально. Особенно если он не большой любитель этого дела.

Николай мрачно молчал.

— Опять же акцент. Ну, может, он когда-то в Прибалтике жил. Вот и подхватил, как хроническую болезнь, — Свиридов улыбнулся, пытаясь подсластить пилюлю старому другу. — Нас с тобой просто не поймут, если мы на основании таких твоих рассуждений «наружку» потребуем.

— Федор Ильич, дай команду, пусть срочно запросят в Минске кадры облпотребсоюза, — тихо, но решительно проговорил Прохоров.

— Ну ты даешь! Да если его готовили, то и легенду отработали так, что нам скажут: есть такой снабженец. И ростом и возрастом похожий. Да что я тебе рассказываю… слушай, может, просто нюх притупился у старого сыщика, а, Николай Николаевич? — Федор Ильич увидел, что товарищ нервно закрутил головой. — Ну, ладно, если ты так уверен, давай, пусть его милиция задержит да покрутит, а?

На лице Николая появилась ироническая ухмылка.

— Слушай, ну, может, ты еще что-нибудь интересное заметил? — с надеждой спросил Свиридов. — Вспомни.

Прохоров вздохнул:

— К сожалению, список, как говорится, исчерпывающий. Не было больше ничего существенного. Вот ты говоришь, что он того может не знать да этого. А парень-то он, между прочим, грамотный. Я кроссворд разгадывал, так он мне философа немецкого с лету выдал.

Свиридов прищурился:

— Философа?

— Ну, вопрос там был, как обычно, в кроссворде. Немецкий философ. А я, сам понимаешь, в них не тятю, не маму. А тот с ходу ответил — Кант.