Селиванов в упор посмотрел на Федора Ильича. «Нет, шалишь. Сейчас с тобой согласиться — авторитет потерять. Пока начальник здесь я…»

— У нас уже есть три трупа, — холодно произнес он. — Хотите еще получить? Так вы их получите. Я уверен, что эта девчонка нужна ему для прикрытия и… постели. Как только он получит новое задание, он ее уберет. И пока мы опять будем его разыскивать, он оставит еще кучу трупов. Извините, но я не могу взять на себя такую ответственность.

— Разрешите обратиться с рапортом к заместителю наркома? — Свиридов решил упираться, помня свое обещание погибшему другу.

«Что ж ты прилип как банный лист к… Есть из-за чего упираться? Тебе же лучше будет, дурилка. Ладно, не таких ломали. У меня же на руках все козыри», — усмехнулся про себя начальник отдела.

— Ну что ж, тогда сделаем так. Возвратится замнаркома из командировки, я ему доложу вашу точку зрения. Если больше вопросов нет, вы свободны.

Свиридов шел к своему кабинету, и в душе его нарастало беспокойство. Причем беспокойство это не могла вытеснить радость присвоения нового звания. Он понимал психологическое состояние нового руководителя отдела, что тому хочется самоутвердиться, и осознавал, что противостоять этому самоутверждению он не сможет. Верхнее начальство тоже не захочет рисковать. Поиграли, и хватит, скажут ему. А что он скажет Николаю, когда они встретятся там, наверху?

Федор Ильич уселся за стол и попытался сосредоточиться, но ничего не получалось. Уйти, что ли? Сказаться больным и уйти? В дверь постучали, и на пороге появился Климов:

— Разрешите, товарищ капитан.

— Майор.

— Извините, не понял, — Никита Кузьмич наморщил лоб.

— Товарищ майор, — с невеселой улыбкой произнес Свиридов. На счет «три» до лейтенанта дошло.

— Да ну? Во как, — посыпал он междометиями, добираясь до нормальной лексики. — Поздравляю, Федор Ильич, здорово, поздравляю.

Забыв о субординации, он подошел к начальнику и стал трясти его руку. Свиридова тронула искренность Никиты.

— Ну, ладно, оторвешь руку-то, — нарочито строгим тоном сказал он, пытаясь скрыть нахлынувшие чувства. Но Никита, прохиндей, расслышал в голосе другие нотки.

— Федор Ильич, что-то случилось? Неприятности какие-то?

— Есть такое дело. Садись. В общем, новый наш начальник считает, что операцию надо заканчивать и брать Седого.

— Вот те раз! — весь букет эмоций отразился на лице Климова. — А наши планы? Значит, вся работа насмарку. Федор Ильич, а вы…

— А что я? Пытался возражать, но он обещал доложить на днях замнаркома, и я не уверен, что тот нас поддержит, — Свиридов развел руками. — Понимаешь, Никита Кузьмич, у Селиванова тоже резоны серьезные. А вдруг что-нибудь с Анютой случится? Этот Муромцев еще тот волк, почуяв опасность, запросто может ее убрать. А если будет еще один труп, нам с тобой головы не сносить. Да ты не расстраивайся! Такое дело сделали, такого матерого зверя нейтрализовали, столько информации получили. А каких ребят в деле проверили. Ты знаешь, я этого Глебова серьезно намерен взять к нам…

Свиридов осекся: «Стоп. Это же я не Никиту, это я себя уговариваю… Но ведь это все правда, и Николай бы меня понял».

— Парень стоящий, — согласился лейтенант. — А девчонка, по-моему, вообще прирожденная разведчица, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить. Так что, Федор Ильич, возьмем этого Муромцева, авось поколется.

«Однако разболтался ты, капитан, как старый Мазай, а надо и о деле потолковать», — упрекнул себя Свиридов.

— Как он там, на юге, себя ведет?

— Федор Ильич, тамошние мужики говорят, нервничает он. Несколько раз пытался звонить сюда, на Ольгину квартиру, — Климов недоуменно покрутил головой.

— Сильный мужик, однако, — в голосе Свиридова Никита Кузьмич явственно различил оттенок уважения. — Я бы, наверное… не дай бог!

— Но звонить ей сюда… непохоже на такого профессионала.

Климов был чересчур категоричен в оценке Муромцева. Через много лет после войны он узнает, что в США у арестованного советского резидента найдут микропленку с письмом от родных на русском языке, которую ас разведки хранил в нарушение всех и всяческих инструкций. И было ему прекрасно известно, что инструкции «пишутся кровью» и для «красных», и для «белых», а вот поди ж, совладай с собой, живя столько лет в одиночестве, под чужим именем, с чужой биографией, если эти микроскопические строчки писем становятся для тебя символом всего того, ради чего ты рискуешь жизнью…

— У тебя дочь есть? — печально выдохнул Свиридов.

— Ну, вы же знаете, у меня пацаны, — горделиво ответил тот.

— Какая разница… представь себя на его месте.

— А нечего против своих идти, — взвился Климов. — Вот Бог-то и наказал.

— Нас всех Бог наказал, когда… — Свиридов не стал уточнять когда. — Ладно, отставить. Местные его там плотно контролируют?

— Нет. Как вы инструктировали, выставили посты в местах посещения и по месту жительства. Извините, Федор Ильич, если начальство прикажет арестовать Седого, может, мне лично выехать?

— Не знаю, посмотрим. Как начальство решит.

В надвигающихся сумерках к линии горизонта спешил белый пароход, очевидно пытаясь до темноты проскочить за эту линию — на светлую половину Понта Эвксинского. Так назвал вчера в разговоре с ней Черное море Эдуард Петрович. Оказывается, так его величали древние греки, и по-русски это означает «гостеприимное море». «Что ж, — подумалось Анюте, — море действительно гостеприимное, как и город с его обитателями». А через пару месяцев, когда потеплеет и появятся фрукты, он станет еще гостеприимнее для тысяч отдыхающих, которые заполнят все вокруг. Вот только для нее это гостеприимство должно не сегодня завтра закончиться. Те десять дней отдыха у моря, про которые она говорила Седому в Москве, закончились, а она продолжала наслаждаться курортной жизнью и не торопила события. Но сегодня приспел момент решающего разговора. Именно такую подсказку получила она из Москвы позавчера, когда ее спутник вновь отлучился на встречу с товарищем из санатория. Анюта, как и прошлый раз, сидела наедине с мороженым, когда тот же парень-связной из ресторана передал ей очередное послание от Луганского. И из послания этого она поняла, что сегодня жизнь ее должна в очередной раз сделать резкий поворот — только вот в какую сторону? Меньше всего Анюта думала об опасности, она ее просто не чувствовала. Москва не проинформировала девушку о полученных данных на Седого-Муромцева, и ее отношение к нему продолжало оставаться прежним. Да и сам Эдуард Петрович, снова как бы вернувшийся к жизни после встречи с товарищем, не давал повода для каких-либо опасений. Так или иначе, но сегодня, гуляя по берегу и наблюдая за растворяющимся в сумерках пароходом, она прикидывала, как удачнее начать этот непростой разговор. Однако опытный психолог Седой, почувствовав ее настроение и истолковав его по-своему, решил перехватить инициативу.

— Интересно, куда держит путь этот красавец? — Седой показал на удаляющееся судно. — Вы бы не хотели на таком уплыть?

— Куда? — спросила Анюта голосом, лишенным эмоций.

— Ну, куда-нибудь подальше. Знаете, есть такие места на земле, там всегда тепло, там люди живут в свое удовольствие.

— Это где же такие места? — произнесла девушка с едва заметной иронией. — Что-то не слыхала. А вот поговорку «хорошо там, где нас нет» знаю.

— Значит, не верите? — мужчина уловил иронию в ее голосе. — Ну а если пофантазировать?

Анюта махнула рукой:

— Это все, как говорится, не к нам сказано.

— Экая вы упрямая, — Седой начал заводиться. — Тогда ответьте мне: о чем вы подумали, когда на пароход смотрели? Только честно.

«Ну вот, он сам и вывел меня на разговор».

— О том, что надо в Москву возвращаться. Если честно, то отдыхать здесь с вами здорово, но пора и честь знать, — она вздохнула и посмотрела ему в глаза. — А вам спасибо. Хороший вы человек, только несчастный, что ли. Что-то на душе у вас лежит камнем, груз какой-то.