— Он самый.

— Повесить мерзавца, — бросил поручик через плечо Елисееву.

Для казни выбрали опушку леса на выселках. Для острастки пригнали мужиков, остальным велели оставаться в селе. Парнишка, весь избитый, уже стоял с петлей на шее на чурбаке под большой сосной, когда вдали послышался топот копыт. Оглянувшись, присутствующие увидели приближающихся верхами Муромцева и его денщика. Спешившись, Муромцев подошел к офицерам. Поручик доложил ему о выполнении задания.

— Вот эта сволочь и привела ночью красных, — он показал на парня. — Сам сознался.

Штабс-капитан подошел к парню. Тот равнодушно и отрешенно глядел куда-то вдаль.

И опять, в который уже раз за время Гражданской войны, ощутил штабс-капитан Муромцев жуткую нелепость происходящего.

«Как же так? Зачем в этом плодородном, богатом краю с необъятными лесами, могучими реками, красивейшими горами… ни дать ни взять Швейцария, только лучше, ближе и роднее… зачем мы, русские люди, убиваем таких же русских людей? Чем же мы дурнее тех же швейцарцев, живущих в мире и согласии, вкушающих от щедрот земли своей? Кому будет лучше, если мы, русские, перегрызем друг друга? Вот зачем мы лишаем жизни этого юнца, которому жить да жить, да осваивать эту огромную страну с ее богатствами? Однако не ты ли, дражайший Алексей Перфильевич, отдал приказ наказать того, кто обрек на смерть твоих друзей и сослуживцев? Они ведь тоже могли быть полезными своей земле, а сегодня их нет… из-за него нет. И что, прикажешь по случаю твоего философского припадка и солнечного осеннего дня отпустить его? Ну, попробуй… Твои же подчиненные посчитают тебя за сумасшедшего… или того хуже. Вот оно, «чертово колесо» гражданской войны… Никуда ты с него не денешься, не слезешь, не выпрыгнешь. А выпрыгнешь, так, того и гляди, вдребезги расшибешься».

В напряженном ожидании окружающих он взглянул в лицо парня.

— Ну и зачем ты это сделал? Чем наши офицеры тебя обидели? Или кого из сельских? Чего молчишь, отвечай! — Муромцев, пытаясь разговорить парня, хотел получить подтверждение своего решения.

— Вы не только меня, вы других обидели. Вся Сибирь, почитай, от вас стонет, — дерзко ответил тот.

— Нет, вы посмотрите на него, — не вытерпел стоявший рядом поручик. — Прямо большевистский агитатор. И где же ты в этой берлоге нахватался такой мути? Надо бы его потрясти как следует, — обратился он к Муромцеву.

— А что, не нравится правда-то? То-то, — на разбитых губах парня появилось подобие усмешки. — Не агитатор я. А пугать меня не надо, не боюсь. Все, больше тебе ничего не скажу, можешь не стараться.

— Это же надо, какой смелый, — иронически протянул поручик. — Ты помирать-то за кого собрался, за Ленина или за Троцкого? Или еще за кого?

— Про первого слыхал, другого не знаю. И я не за них ответ держу, а за себя. Только мужиков не трогайте, они-то не виноваты.

— Ну вот, а говоришь не агитатор. Скромничаешь, — криво усмехнулся поручик. Парень в ответ пожал плечами.

— Ну, раз не агитатор, тогда красный лазутчик, — громко, чтобы все услышали, утвердительно произнес Муромцев.

— Воля ваша, — ответил парень и снова устремил взгляд в необъятную сибирскую даль.

— Но храбрый и честный лазутчик, настоящий солдат, — обведя взглядом офицеров и покосившись на толпу мужиков, продолжил штабс-капитан. — Унтер, снимите с него веревку.

Поручик было запротестовал, но Муромцев в жесткой форме подтвердил свой приказ. Унтер, переглянувшись с поручиком, неохотно снял с шеи парня веревку. Муромцев подошел к юноше, пристально посмотрел в глаза, затем повернулся к офицерам:

— А коли он солдат, то пусть и умрет как солдат.

В наступившей тишине Муромцев вынул из кобуры револьвер и выстрелил в парня. Вернув револьвер в кобуру, он быстрым шагом подошел к лошади, вскочил в седло и взял с места в карьер…

Оглушенная услышанным, Анюта во все глаза смотрела на Седого. Выдержав ее взгляд, он подал девушке руку:

— Пойдемте, смеркается уже.

Куда-то на задний план отошли красоты античных статуй Летнего сада, великолепие Зимнего дворца, панорамный вид стрелки Васильевского острова и Петропавловской крепости… Оба снова шли молча, думая каждый о своем. Внезапно Седой остановился и с какой-то тоскливой задумчивостью, глядя на Анюту, произнес:

— Долго мне потом этот парнишка снился… Но, как сказано у Экклезиаста, все проходит. И у тебя скоро пройдет.

Стрелка часов перевалила за полночь, когда в Москве в кабинете заместителя наркома внутренних дел появились двое мужчин. Оба в гражданской одежде, скромно одетые, без особых примет. Окажись они вдвоем на улице с рабочим чемоданчиком в разгар рабочего дня, обративший на них внимание сразу бы смекнул, что эти двое водопроводчиков спешат на помощь пострадавшим квартиросъемщикам. Что «поглядка», что «повадка» выдавали в них мастеровых мужиков, как говорится, «от разводного ключа». А они и впрямь были мастерами высокой квалификации. Особенно тот, который постарше. Он почтительно слушал нового зама, но внутренне ощущал себя равным с ним. Так часто слушают нового начальника персональные водители, пережившие не одного сановного пассажира и знающие себе цену. Они слушают, согласно кивают, при этом думая о чем-то своем, зная наперед, как они будут исполнять указания начальства. Вот и этот пожилой уже чекист пережил не одного высокого руководителя. Они приходили и уходили, а он оставался и продолжал делать свое дело, потому что специалист был, как принято говорить, «штучный». Стоящий рядом с ним парень был на добрых пару десятков лет моложе, и опыта у него было поменьше. Несколько лет назад Старший по приходу новичка на службу стал у того наставником. Мало-помалу они притерлись друг к дружке и с тех пор работали вместе. В таком высоком кабинете Младший был первый раз, посещение его справедливо считал для себя большой честью и с внутренним восторгом слушал, что говорил этот лысеющий человек в пенсне и черном костюме, облегающем его начинающую полнеть фигуру.

— Операцию будете проводить на пароходе. Отбывает завтра в шесть вечера в Ригу, билеты вам заказаны. В Ленинграде получите инструктаж у майора Свиридова, вы его знаете.

Старший согласно кивнул. Замнаркома взял стакан с минеральной водой, сделал несколько глотков и продолжил:

— Ваш объект — чемодан дипломата, офицера германской разведки, так что будьте предельно осторожны, — замнаркома подвинул на столе фотографию Хайнцтрудера. Старший шагнул к столу, взял фото и, посмотрев, передал Младшему. Тот, также внимательно посмотрев на снимок, вернул его замнаркома.

— Дипломат негласно сопровождает мужчину и женщину, Свиридов покажет их вам при посадке. Мужчина — русский, работает на немцев, профессионал, очень осторожен. Женщина работает с нами, если возникнет необходимость, можете выйти с ней на контакт, но ее спутник не должен об этом знать, — хозяин кабинета снова глотнул воды. — И последнее. То, что я скажу, будем знать только мы с вами. Если вдруг вы не найдете в чемодане того, что мы ищем, спутник женщины должен оказаться в ваших руках и пояснить, где находится то, что мы ищем. Если после этого товар найдется, передадите товар нашим людям в Риге, они позаботятся о его возвращении. Мужчина как при положительном, так и отрицательном результате с товаром должен оказаться здесь, — замнаркома для убедительности показал пальцем где. — Живым. Ясно?

— Так точно, — ответил Старший.

— Это вы знаете латышский? — спросил хозяин кабинета, глядя на Старшего.

— Так точно, товарищ заместитель наркома, — подтвердил тот.

— Хорошо. Вопросы есть?

— Как быть с женщиной? — уточнил Старший.

Замнаркома сделал паузу, затем медленно, четко выговаривая каждое слово, произнес:

— Если товар найдется, получите дополнительные указания. Если нет, женщина должна исчезнуть в Риге.

Первое, что увидела Анюта, открыв глаза, — это несколько роз, стоящих на столе в банке с водой. Вчера вечером их не было. Значит, Седой уже на ногах и снова выходил в город. Рядом с банкой на столе лежала коробка из-под пирожных, которые Седой купил вчера днем на Невском в кондитерской «Норд». Пирожные были очень вкусные, и Анюта, не удержавшись, съела целых две штуки. Пирожки, торты и пирожные пока не сказывались на ее юной стройной фигуре, и она при удобном случае отдавала им должное. В комнате было тихо. Видимо, Эдуард Петрович, несмотря на ее опасения, где-то опять бродит, готовясь к отъезду. Анюта прикрыла глаза. Все-таки приятно, когда с утра на столе розы. В той жизни ей никто не дарил цветы по утрам. Она внезапно поймала себя на мысли, что уже поделила свою едва начавшуюся жизнь на ту, которая была до Седого, и на эту, которую она проживает сейчас. В той жизни у нее был Глебов… почему был? Он есть и сейчас, только где-то очень далеко, а другой мужчина — вот он, рядом. И ей с ним хорошо. Опять невольно напрашивалось сравнение с Михаилом. Мальчишка… до настоящего кавалера ему еще шагать и шагать.