— Ну, мама! Ой, не могу! Ну, мамочка, ну с чего ты взяла?

— У него типичный вид мужчины, который изменяет жене.

— Это как?

Ну что объяснять, ну как это объяснишь, если взрослая женщина не знает, не умеет распознать этот типичный вид! Что тут логически объяснишь? Частые командировки — это что, аргумент? А какие тут вообще могут быть аргументы?

Что ж, Марине ничего не оставалось, как оставить эту тему, позволить Свете пустить всё в смешки. Она расцеловала внуков на вокзале, обоим подарила по маленькому образочку Матки Боски Ченстоховской. Спаси и помилуй, Святая Дева, этих детей. Ах, как она успела их полюбить, как в них видно своё, родное — чудные, чудные дети! И пусть минует их всё плохое, что может случиться между матерью и отцом.

Света действительно было смешно: ай да мама! До чего эта польская ревность доводит! А ещё разводят турусы про итальянскую… Итальянская — разве вдохновила бы на такое? Заподозрить Алёшку, её Алёшку! Но она поймала себя на том, что пригласить Алёшу посмеяться вдвоём ей как-то не хотелось. На миг ей стало не по себе, но она тряхнула головой — и прошло.

Алёше действительно часто надо было ездить в Москву: по главной теме. У него докторская была на подходе, а его проект — один из главных для института. И что он привозил оттуда размноженную на московских ксероксах святоотеческую литературу — Света была в курсе, разумеется. Ещё он привозил компактно изданные Евангелия на тончайшей бумаге, в коричневых переплётах: тамиздат. Света была знакома и с фотографом Вовой, и с юным художником Дмитрием, и с его женой Аллой, тоже художницей, и с прочим кругом православных Алёшиных знакомых. Все они были очень милые, особенно когда попривыкли к Свете и перестали учить её праведной жизни. Нелегальная сторона Алёшиной деятельности Свету не смущала. Напротив, она ему помогала охотно: всегда помнила, кто должен когда забежать и кому что передать. Андрейка в Польше, несомненно, занимался тем же самым: в католических только кругах.

Московские Алёшины контакты ширились сами собой, но он соблюдал осторожность. Давно уже утратил иллюзию, что уж в православном-то храме все свои. Знал он уже, как зависят церковные старосты от уполномоченных, и кто такие уполномоченные, и что такое регистрация церковного совета, и даже кто в их приходе следит за службами и регулярно пишет доносы на отца Владимира.

А тот и сам знал, и относился к этому философски. Так и объяснял Алёше:

— Каждый приход — это малый слепок мира: обязательно найдутся и свой Пётр, и своя Марфа, и свой Закхей-мытарь. И — свой Иуда, что ж тут удивительного? А ты молись и думай: сам-то я — кем стою перед Богом?

Так что Алёша, правда, был осторожен. Хотя в Москве было всё по-другому: за что на Украине посадили бы сразу — в столице считалось детскими шалостями, за это даже не слишком журили. В Москве надо было — ого-го, чтобы загреметь под арест, и каждый арест сопровождался большим шумом. А религиозный самиздат — чуть не в метро читали.

С Инной Алёша познакомился случайно, на приватной художественной выставке в одной из московских квартир. Она была автором двух работ, там представленных. Работы Алёша не понял: выпуклые коричневые рыбы, наискось расчленённые серо-зелёными плоскостями, и множественные глаза с красными потёками. Но все громко восхищались, и Алёша тоже: не позориться же ему было со своими провинциальными вкусами.

А сама Инна — тоже не ахти какое произвела на него впечатление. Она была лихо одета и раскована, да. Таких раскованных женщин он, пожалуй, ещё и не видел. Как понял Алёша, она была из художественно инакомыслящих кругов. Заодно и в курсе всех диссидентских дел, и лично знакома чуть не со всеми, кого регулярно упоминали на коротких волнах, называла их запросто: Володька, Наташка, Лариса. За ней и самой как-то с неделю ходили кагебешные «хвосты», и она говорила об этом с великолепным презрением. То есть, слишком много говорила, по Алёшиному мнению. Что его в восторг не приводило.

— Это вы из Одессы, да? Так вы знаете Журавлёвых!

Алёша что-то не помнил никаких Журавлёвых… Но она настаивала:

— Не можете вы их не знать! В Одессе и нет никого, кроме них!

— Что вы говорите, надо же. А я-то думал, что в Одессе миллион населения…

Она засмеялась и хлопнула его по локтю:

— Вы лапочка! Ну, кого вы ещё можете назвать в Одессе? Или рисуночки не клеёночке почитаете за нетленку?

Ах, так это она про художников… Ну, из художников — каждый «один в Одессе», лучше не спорить на художественные темы. Глаза могут выцарапать. А она и не предполагала, что будут с ней спорить.

— Димка — который деревянные скульптуры, ну вы не можете не знать: это же просто двадцать первый век! А Алка — концептуалка, ну?!

Она-таки добилась своего: теперь Алёша угадал, о ком речь. Это про Дмитрия и Аллу, он просто никогда не интересовался их фамилией, вот и забыл… Друзья Вовы-фотографа, Алёша даже как-то со Светкой к ним на шестую станцию ездили. Дмитрий тогда ещё ваял дыру в здоровенном бревне, только тогда нельзя было разобрать, что это такое будет.

— Почтил наконец-то, вспомнил убогих! Можно подумать, что вы в своих знакомствах ниже Дали не опускаетесь, сноб некованый. Вы когда обратно едете? Я обещала Алке достать ей альбом Дали, передадите?

Ну, он зашёл перед отъездом за тем альбомом. Средь бела дня. Но Инне — что день, что вечер — было всё равно: Алёша немедленно должен был выпить с ней на брудершафт. Поцелуй несколько затянулся, и поздно было изображать из себя Иосифа прекрасного, когда её рука былу уже у него в штанах. И не очень хотелось.

Алёша был несколько растерян, а Инне, казалось, всё по фигу: ей это было — как сигарету выкурить.

— Тебе было хорошо?

— Ага.

— Ну и ладушки.

Журавлёвы альбому обрадовались, в следующую поездку передали Инне письмо и три холстика — серию, которую Алла хотела показать понимающим людям в Москве. Алёша был уверен, что на этот раз его грех не попутает. Но попутал, к тому же дважды. Уж очень с Инной было просто: она ничего от Алёши не хотела, ни на что не претендовала.

— Ох, до чего ж люблю трахаться!

Чистая, то есть, физиология. Он же не влюблён в неё, ещё чего не хватало! Но, конечно, пора с этим делом завязывать. Свинство всё-таки. Мальчик он, что ли, прыщавый.

В конце июля Инна приедет в Одессу, она у Журавлёвых будет, на Фонтане.

— Встретимся на баррикадах!

Журавлёвы вызвонили его, позвали «на шашлыки». Это означало: «есть, что почитать». Надо полагать, очередную порцию литературы получили. Он приехал со Светой. Во избежание. Книги действительно были: новые, и щедро. Инна же и привезла. И шашлыки они тоже делали: Журавлёвы сложили жаровенку над обрывом, а погода была хорошая. Инна дурачилась и даже несколько перепила, но на Алёшу продолговатым взглядом не смотрела. Там ещё был Сергей — подводник, она всё больше развлекалась с оборотом в его сторону.

И отлично. Вот добьёт Алёша проект, он на финише уже. Закатится в отпуск вдвоем со Светой.

— Светка, давай куда-нибудь поедем, чтоб только ты и я! В Коктебель — хочешь, поедем? Ну что дети, большие уже дети. Побудут недельки три у деда на даче. А мы поживём, как свободные люди.

О событиях Алёша узнал, как и вся Одесса: военные корабли вышли на рейд, а это что-то да означало. Война, что ли?

Потом узнали из «вражьих голосов»: оккупация Чехословакии! Советские танки в Праге! Душат демократию! Потом уже — по нашему радио: интернациональный долг, происки мировой буржуазии, защита демократии.

Потом, кто был обязан присутствовать на закрытых партсобраниях, получили ещё и такую версию: уже американские самолёты в чешское воздушное пространство влетали, промедли мы хоть на день — и были бы чехи под НАТО. Потому что Дубчек, как всему миру известно — хитро законспирированный НАТОвский наймит.

И, возмущайся не возмущайся, понимали все, что так и будет, и ничего тут не поделаешь. Не больше мы тут можем воспрепятствовать, чем сами чехи. Но всплывали каждый час новые подробности, и от них подступала знакомая тошнота.