Муся, плача, собирала передачу. Яков сказал, что можно устроить, передадут. И хлопотал, напрягая все свои контакты: ну сглупил мальчишка, так неужели срок дадут? А, с другой стороны — как замять — он ведь публично, и свидетелей — полный зал. В такое-то время — кто возьмёт на себя закрыть дело?

Света Мусю утешала:

— Его скоро выпустят, ну поверьте мне. Вот чует мое сердце — выпустят скоро. Ну тётечка Мусечка, ну вот увидите!

Почему-то Муся действительно заражалась этой нелепой уверенностью, но лишь когда Света была рядом. Так что весь тот конец февраля Света и была рядом, ночевать только домой ходила. Алёша не ворчал. Он понимал. Молодчина его Светка, тётя Муся иначе б с ума сошла!

И Светка первая углядела публикацию в «Правде» за первое марта, примчалась с ней к Якову. Нет, публикацию все читали, конечно. Но подумать — что это значит? Опытный читатель газет, Яков дожен был согласиться: если б «они» думали, что Сталин встанет — поостереглись бы такое написать. Что он болен — ещё куда ни шло, но там же было чёрным по белому ещё и другое. Что он не скоро сможет управлять страной! Он бы за это «им» головы посносил, до всех бы добрался. За меньшее головы сносили. Раз не боятся — значит, уверены, что не встанет. А это, в свою очередь, значит…

Ребята устроили вечеринку: конечно, у Светы с Алёшей. Только своей компанией. Вчетвером, то есть.

— Ну, за Петрика!

Такое время психованное, будем веселиться! Унывать не надо!

И давайте слушать джаз! Все четверо были несколько взвинчены: пахло большими переменами. А тогда, может, Петрик вправду выйдет очень скоро? И дядя Илюша?

Алёша умело управлялся со стареньким проигрывателем. На нём, как водилось, вращались чьи-то рёбра: серые на чёрном. Ото всех рентгеновских снимков сквозит холодочком смерти, но пела с этих рёбер труба — серебряно и счастливо — совсем о другом. Они пили дешёвое белое вино — по кругу, из горлышка. Так было лучше, чем из стаканов. Алёша сидел на полу, откинув голову Свете на колени. Маня, тоненькая, черноволосая — они её дразнили раньше «глаза на ножках» — воробышком свернулась в своём любимом кресле, слушала серебряную трубу. А из кресла — уж совсем одни глаза от Мани остались.

— А вдруг, а вдруг? — выпевала запретная труба, и запретные будила надежды.

— Ну, за нас! — Миша приобнял Маню вместе с креслом, — чтоб мы, главное, вместе держались! Не вешай нос, Манечка, всё будет хорошо. Светка у нас чувствительная, как барометр: она, видишь, чует. Ну?

И Маня улыбнулась, и лихо глотнула из горлышка — так лихо, что поперхнулась и пролила. И все засмеялись, и Маня тоже. И они пели свои любимые песни, и дразнили друг друга, и хохотали, а Куть лазил у них по коленям.

Утром к ним в дверь заколотили из коммунального коридора:

— Кончайте там веселиться! Сталин умер!

На кухне мадам Путько причитала навзрыд:

— Как же мы теперь будем? Ну как же теперь? Без Сталина — ка-а-к же?

— Ой-вей, отец родной! — съязвила мадам Званская, — по мужу она так не плакала!

— Что ты сказала, морда жидовская?!

— А ты полегче теперь с жидовской мордой, прошло твоё время!

— Вы слышите, нет, люди, вы слышите? Они уже опять наглеют!

Там, на кухне, раздавались батальные звуки и вопли насчёт милиции. Но друзья не обращали внимания: баталии были не в первый раз, а нога милиционера в эту квартиру никогда не ступала. И не ступит. Одно время прошло, другое начиналось. Неведомо какое. Надо держаться вместе. Света распахнула разбухшую оконную раму, и их ознобило утренним сырым ветерком — совсем, совсем весенним. Чуча профырчала крылышками мимо Маниной щеки: завтракать крошками со скатерти.

Никакие аресты в городе не происходили. Затихли как-то все газетные кампании. А тротуары по утрам исходили слоистым паром: подсыхали, готовились к скорой жаре. Павла маршал Жуков срочно вызвал в Москву: почему- то он был теперь в Москве, непобедимый маршал. А ведь вскоре после «жуковского расстрела» его ещё дальше на чердак отфутболили, в Дальневосточный военный округ. Павел выехал, недоумевая, но исполненный надежд. Жуков зря вызывать не станет. Да и хорошо было встряхнуться: смерть Сталина ударила по нему больно. И этой боли вокруг никто не разделял. Даже сын — и тот не спорил, но и не понимал ничего, Павел это видел.

Алёша жаловался Свете:

— Представляешь, горюет! Вот ночью на кухню выхожу попить, а он сидит там один и горюет! Говорит, Сталин Россию спас, а дураки не понимают. А если бы не Сталин — Троцкий с его шайкой всю страну бы уничтожили, и нас всех. Уже почти уничтожили, а Сталин всё спас. И семью, и образование, и церковь, и армию. И репрессии оправдывает: мол, Сталин чистил власть от всякой сволочи нерусской перед войной, а то б мы войну проиграли. И про георгиевские ордена: мол, их во время войны стало можно носить, а это возрождение. Ну, дальше, конечно, про Жукова его любимого… ну, что ему тут скажешь?

— А ничего не говори. Ты что, такой принципиальный — человек горюет, так надо с ним спорить?

— Но имею же я право на другие принципы!

— Ну и имей. Миша вон с коммунизмом носился — помнишь, спасу от него не было — курса до второго? А Андрейка — ты послушал бы, какие у него стали принципы, я тебе ещё не всё тогда рассказывала… Ещё покруче, чем у моей мамы. Так что я и тебя стерплю, с твоими принципами.

— Что значит — стерпишь? А у тебя что — какие-то другие? Может, тоже по Сталину поплачешь?

— А я беспринципная, — весело сообщила Света, и нос показала — на манер Буратино.

— Ну, и что ж в этом хорошего?

— А в принципах — что хорошего? Как принципы — так жестокость, мало я этого видела? Я иногда думаю, что принципы — это чтоб легче было ненавидеть: с ценным видом. Вот ты попробуй кого-нибудь любить по принципиальным соображениям. Фиг получится! А не любить или злиться там — пожалуйста. Вот, вот, посмотри на себя — уже злишься!

— Ну, могут же быть гуманные принципы…

— Давай-давай, попробуй. Полюби меня из гуманизму! — она расхохоталась и стала щекотать его шею. Алёша упал в обморок на тахту, и её за собой потянул. Вот и поговори с такой серьёзно.

Петрик из лагеря прислал письмо: всё у него в порядке, пусть не волнуются. Письмо было бодрое и, хоть не прямо — но обозначено было, что надеется Петрик на всё лучшее. Муся приободрилась, повеселела. По слухам, режим в лагерях сильно смягчился, и вообще скоро всех по домам отпустят. А от Мишиного отца писем не было.

На лето Света устроились в детский сад санаторного типа, между Ланжероном и Аркадией. Всё же у неё было незаконченное педагогическое образование, так что её взяли. Она надеялась восстановиться в институте: раз новые времена, может, и можно будет? Но, чтоб восстановиться в институте — лучше бы иметь стаж именно педагогической работы.

Работа была лёгкая: корпус шикарный, зелени — море, настоящее море тоже рядышком, вниз по лесенке. И группа небольшая: детский сад был привилегированный. Тут персонала положено было много, так что руки ни у кого не отваливались. Её напарница оказалась женщиной доброй, но толстой и ленивой до невероятия. Как только она сообразила, что на Свету можно сваливать всю беготню — она Свету пламенно полюбила. Полюбовно они обязанности и поделили: Тамара Савельевна детям книжки читает, тихий час обеспечивает и развивающие игры. Вроде складывания кубиков и изучения правил уличного движения с машинками и куклами. А на Свете — танцы, подвижные игры, купание, походы в столовую и прочая суета. Свете нравилось. Малыши были уморительные, а в тихий час можно было скатиться к морю и всласть поплавать.

Неслухи у Светы были расставлены по ответственным постам: обсыпанная веснушками Ирма (дадут же ребёнку имечко!) следила за тем, чтоб на солнце все были в панамках, а черноглазый быстроногий бесёнок Лёнька всегда бежал замыкающим и следил, чтоб не отбивались от строя. Светина группа передвигалась только бегом, потому что иначе — лопнула бы от нерастраченной энергии. А так — все, как паиньки, валились на кроватки и засыпали мгновенно, без капризов. Они тут и ночевали, а родители приезжали их проведывать не по родительским дням, а когда хотели. Как правило, приезжали на машинах с шоферами.