Нечего было и думать добираться сейчас же домой. Света и не думала. Теперь, когда ей было ясно, что это не просто бандитские разборки, необязательно было уходить подальше от того дома. Туда люди Седого сегодня не вернутся. Слова «товарищ капитан» прозвучали совсем рядом, она не могла ослышаться.

Так что ночевали они, зарывшись в груду угля, в подвале одного из ближайших домов. Андрейка то дрожал, то нет, и Света всё время прижимала его к себе, целовала и гладила. Человек не может мгновенно осознать своё счастье: если большое — оно доходит по частям. И до Светы доходило — вспышками — одно за одним: Ендрусь цел, ничего они ему не успели сделать, напугали только. Потом до неё дошло, что шептал брат: кто те двое убитых. А там уж её залило ликующим сознанием: раз военные разбираются с людьми Седого, то и разберутся. И не только с ними: вон по всему городу пальба. С каждым отдалённым выстрелом она на радостях целовала Андрейку, а тот забыл прикидываться взрослым, все жался ей под мышку, тёрся об неё головой и чуть не мурлыкал.

Тётя Клара, только вернувшаяся с ночной смены, даже не сразу нашлась, что сказать, в таком они были виде. А когда загрохотала — их перемазанные углем морды, как ни пытались изобразить раскаяние, сияли так неудержимо, что она встревожилась всерьёз: где, в конце концов, они шлялись?! Света наплела, что вот, отправились вечерком уголь воровать. Как куда? Ну не на вокзал же прямо, а там дальше есть хорошее место… А тут стрельба, они испугались и до утра там просидели. А угля не принесли, забоялись брать, раз непонятно, кто в кого стреляет.

Тетя Клара только рукой махнула: бедные дети, это всё оккупация проклятая виновата. Конечно, воруют. Потом отучатся. Хорошо хоть не у людей, а просто так. Воровство угля на железнодорожных станциях она за большой грех не считала. Поездила в войну и в эшелонах, знала: потому эшелоны и ходили и народ в них не вымерзал, что кочегары подворовывали уголь на станциях впридачу к норме. Света без ропота натаскала от дворового крана воды на мытьё и стирку. Позвонить бы Алёше, но тетя Клара сейчас её со двора не выпустит. Угораздило же их в уголь прятаться!

Алёша, впрочем, прибежал сам: сколько можно дураком сидеть на телефоне! Уже вымытый Андрейка рассказал ему события, нещадно рисуясь. Света тем временем громыхала на кухне: мытьё осуществлялось в тазу и лохани и требовало тонкой эквилибристики, чтоб не залить сквозь дощатый пол соседей снизу. На кухню Алёшу, конечно, не пустили, и он так и не понял, чего ему больше хочется: расцеловать эту сумасшедшую девчонку или накостылять ей по шее.

Света с тех пор Павла Ивановича продолжала стесняться, но глубоко уважала: получалось, если он не прямой их с Андрейкой спаситель, то всё равно в том деле играл немалую роль. Хотя хорошо, что он этого не знает. А скольких же ещё спасли таких, как они! Город, впрочем, пылкой признательности не питал: немногие вообще догадались о причастности Одесского военного округа к этой стрельбе. Большинство истолковало дело иначе: просто урки перебили друг друга, вот и тихо стало. И туда им и дорога. Через малое время ходить затемно по улицам уже не считалось особым безрассудством. Товарищ Сталин товарища Жукова похвалил. И стала с тех пор в Одессе несомненная советская власть.

А Андрейка был уверен окончательно, что если Господь на молитву не сразу отзывается, то значит, и спешки нет. А уж если действительно есть — то отзывается сразу.

Кожаная курточка от Карла Оттовича была как заговоренная: сносу ей не было. Только теперь рукава не надо было подворачивать. Света имела все шансы доходить в ней до старости, если больше не вырастет. Но это вряд ли: ей сегодня восемнадцать лет стукнуло. Выросла уже.

Тётя Клара сунула ей подарок под подушку, как маленькой. Пару чулок и красивую открытку с прочувствованной надписью: «Поздравляю мою девочку дорогую и желаю успехов в ударной учебе и здоровья в личной жизни». Андрейка подарил зеркальце в фигурной рамке: он её сам лобзиком в кружке выпиливал. И завтракали по-праздничному, на белой скатерти пили чай с бубликами и сливовым повидлом. Но торопились все: будний день сегодня, суббота. Андрейке — в школу, Свете — в институт, у них там с посещаемостью строго. А тёте Кларе — хозяйничать, вечером гости придут. Тётя Клара не работала теперь, только две недели как выписалась из больницы.

Ужас, что творилось на улице: с моря дул свирепый ветер, просвистывал навылет перекрёстки, завивал мокрый снег не вниз, а вверх. А Свете даже нравилось. Была у неё такая странность: чем паскуднее погода, тем уютнее идти себе по улице. Раз есть, куда идти. Ботинок правый немного подтекает, но это ничего. С виду он вполне приличный.

Она даже не спешила: неплохо и одной порадоваться. Первый день её взрослой жизни — и разве плохая это жизнь? Студентка педагогического института — каково звучит! Скоро первую сессию сдавать, ну, она-то сдаст… Ещё ей нравилось фасонить своей внешностью: берет лихо сдвинут набок, глаза зелёные, а курточка-то, курточка! Тётю Клару вылечили, и она молодцом. И после больницы не пила ни капли. Но ещё что-то хорошее было, и никак она не могла поймать, что. Да, ребята придут вечером, будет дым коромыслом. И Алёша… Но ещё что-то… Вот, поймала! Ей ночью мама снилась. Не мертвая, а живая и весёлая. И они с ней куда-то шли.

Гости уже разошлись, тётя Клара спать легла, и остались ребята своей компанией, с явным намерением кутить до утра. В квадратной, выходящей во двор комнате Светы и Андрейки было им всего уютнее. У Алёши тоже была собственная комната, но там как-то неудобно было шуметь: они стеснялись апартаментов. А тут — хоть пой, хоть пляши. Соседей Света то ли приручила, то ли укротила — в общем, они не скандалили. Да и то сказать, у юнцов сорок восьмого года лишнего мяса на костях не было, так что пол проломить они явно не рисковали. А мешать людям радоваться считалось всё же неприличным.

Но напелись уже, наплясались, и теперь были у них «полежалки» — как тогда на Коблевской, а еще раньше — у Муси, на двух матрасах. Вместо продавленного дивана Алёша с Мишей ещё летом сколотили не то нары, не то тахту: сооружение во весь угол. Сооружение было крыто ковром, под ним в рундуках умещалось всякое барахло, а не нём — вся компания, если потесниться. Маньку, впрочем, угнездили в кресло, чтоб гитарой не пихалась. Миша барином разлёгся на половике, подмостив ещё и подушку. Они давно все вместе не собирались: с лета, когда сразу трое заделались студентами. Жизнь норовила разнести их в разные стороны, а им не хотелось. Обидно получалось, и вроде как предательство. Но и одной семьёй, как раньше, не выходило никак: прошли те времена.

Шустрый Петрик изо всего норовил извлечь пользу, так что сейчас облекал ситуацию в философски обоснованную форму:

— Это по жизни даже здорово получается: смотрите, лет через пять — у каждого из нас везде будет свой человек!

— Это да, — лениво отозвался Миша, — только Алёшка у нас подкачал. Что ж ты, Алёшенька, в инженеры пошёл? Инженеров сажают сейчас, как картошку. Ты ж нас всех на одних передачах разоришь. Умелец — так иди в слесари-сантехники. Там, если не сопьёшься — озолотишься. У них «левые» — знаешь, какие? А у нас у всех слесарь свой будет.

Алёша словесным ответом его не удостоил, а швырнул подушкой. Миша, мефистофельски ухмыляясь, и её пристроил себе под бок. Маня фыркнула из кресла:

— Кто б выступал! Это ты, Мишка, подкачал. Почему в прокуроры не пошёл? Вот двинет Петрик по торговой части, развернёт коммерцию — кто сядет, так это он. Нам свой прокурор нужен. А не история с философией.

— Миша у нас будет партийной шишкой какой-нибудь, — выразила оптимизм Света, — это даже лучше, чем прокурор.

— Тах их тоже сажают — во!

— Сажают за излишнюю преданность марксизму, — со знанием дела сообщил Миша. — Посмотрите, люди добрые, похоже ли это на меня?

Он приподнялся, чтоб люди добрые посмотрели, и Андрейка выдернул из-под него подушку.