Справку эту, как очень важный документ, мама спрятала в ракушечную крымскую шкатулку, вместе с паспортом. Дальше ей оставалось на свой страх и риск сидеть с малышом, несмотря на законы военного времени. Андрейке вроде становилось лучше, но он стал ужасно капризным: то яблочка хотел, то киселя, а маму от себя не отпускал.
На четвёртый день мама отправила Свету на Фонтан, с запиской к тете Тамаре в аккуратном конвертике. Еще мама нарисовала ей подробную схему, каким трамваем добираться и как найти тетину дачу: со стрелочками и нарисованным домиком. При этом у мамы был вид растерянный и какой-то виноватый.
Тётю Тамару Света помнила смутно: вёселая и молодая женщина с очень красными губами, а ногтями такими длинными, что непонятно, как она сама себя не оцарапает. Она вообще-то была не тётя, а какая-то дальняя папина родственница, и редко появлялась в доме. Зато всегда с удивительными подарками: раз она подарила Свете чёрный кружевной веер, с блёстками, настоящий испанский. Света была на седьмом небе, но маме этот веер почему-то не нравился, как и песенки тети Тамары, и её неугомонное веселье. Это называлось "особа легкого поведения", и почему-то легкое поведение было не хорошим, а плохим делом, потому что мама говорила об этом папе яростным шёпотом, уложив Свету спать. Веер очень скоро куда-то делся, а тетю Тамару после ареста папы Света никогда не видала. Ей было немного не по себе туда ехать: вдруг тётя спросит, где веер? Или вообще не узнает, и скажет:
— Девочка, откуда ты взялась? Я не знаю никакой такой Светы Бурлак. Ходят тут всякие…
Впрочем, всегда оставалась надежда, что тёти не окажется дома. Тем более, что Свете повезло: почти не пришлось ждать трамвая. И, несмотря на мамину схему, она не заблудилась. Потому что прямо на остановке, где ей было выходить, стояла несомненная тётя Тамара, с такими же красными губами, в шикарной соломенной шляпке — с ума сойти! — и с корзиночкой вишен, ну просто картинка. И она Свету сразу признала, завертела и зацеловала прямо на остановке.
— Светочка, детка, какими судьбами? Вытянулась как, Боже ты мой! Ты ко мне ехала? Правда, ко мне? Ну, как вы живете, как Андрейка?
Так она бурно радовалась, что Света почувствовала и себя виноватой заодно с мамой. Она неловко сунула тете записку, и та быстро пробежала глазами вчетверо сложенный листок.
— Ах, бедняжки мои, голубчики! Сейчас мы с тобой пойдём на дачу, возьмем всё, что надо, и сразу поедем к вам.
Эта тетя, похоже, не сердилась на маму, и вообще не умела сердиться. Она вся танцевала, как газировка в стакане, и даже от огорченной новостями, от неё отлетали мелкие искорки бурной энергии. Похоже, она и мысли умела читать, эта тётя, потому что Свету она сразу погнала к глинистой лесенке с обрыва:
— Окунись пока, я всё соберу и принесу тебе полотенце. Мало ли что, нет купальника! Давай голышом, все соседи разъехались, тут сейчас ни души!
Вода была теплая-теплая, зеленая и тугая, и Света блаженно перевернулась на спину, раскинув руки крестом. Так лежать и лежать, слегка шевеля ногами и ладошками, а откроешь глаза — и все будет хорошо, всё как-нибудь уладится, даже война.
Тетя времени не теряла, собрала огромные две корзины, покрытые сверху марлей.
— Дотащим, Светик?
— Дотащим!
Когда они добрались до дома, Света уже жалела, что тетя напаковала так много, а та только смеялась:
— Зато тут смородина в банке, дома уже помоем. Знаешь, как смородина от простуды хорошо? И хлебушек, и картошка молодая, и яблочки… У дяди Пети скороспелки на даче, он мне позволил рвать, когда уезжал! Закатим сейчас пир на весь мир!
На звонок открыла не мама, а соседка баба Тата из комнаты, что рядом с кухней. И при виде Светы закачала головой, прижимая передник ко рту. У Светы стало горячо в горле, и сердце обвалилось куда-то внутрь.
— Баба Тата! Что? Андрейка?
Но баба Тата Свете ничего не сказала, а почему-то зашептала тете Тамаре:
— Вы что, родственница им?
А потом, обхватив ее за плечи, еще тише бормотала и бормотала, а тетя Тамара только кивала и ничего не спрашивала. Света стояла тихо-тихо, пытаясь уловить хоть какой-то смысл:
— Час как забрали… С НКВД, в ремнях оба, в форме… И в машину… и собраться не дали… а комнату не обыскивали. Она тихо-тихо с ними пошла, как мышка… всё просила Андрейку не разбудить, а он так и спит. Ровненько дышит, я заглядывала… Уж не знала, что и делать, когда проснется…
На столе лежал наискось вырванный из Светиной тетрадки листок:
"Светочка, доченька. Сбереги, сбереги, сбереги мне Андрейку! И себя. Целую вас крепко-крепко. Мама".
А на диване, прикрытый розоватым марселевым покрывалом, спал Андрейка, раскинув руки, с мелкими капельками пота на лбу и на щеках.
ГЛАВА 3
— Светик, слышишь? Ты меня слышишь?
Тетя Тамара трясла её за плечи, но говорила почему-то шёпотом. Света растерянно улыбнулась и кивнула.
— Слушай, Светик, мы сейчас отсюда уедем ко мне, я тебе потом всё объясню. Андрейку пока не буди, собери быстренько вещи — что можешь нести. Метрики, ты знаешь, где ваши метрики? Документы мама где держала? В той шкатулке? Умница. Я посмотрю, а ты быстренько: Андрейкины вещи, и свои, и что-нибудь тёплое, свитеры там или курточки. Ботинки у вас есть? Возьми, что войдёт в рюкзак, а я Андрейку понесу. Карточки, ты знаешь, где ваши карточки на август?
Тетя Тамара в два счёта перевернула комнату и, видимо, осталась довольна результатом. Она запихала бумаги и какие-то записные книжки в кожаную сумочку с поцелуйным замочком в два шарика.
— Тетя Тамара, вот я карточки достала, тут и мамина. И деньги. А табель брать? Ну, мой школьный? Это документ?
Света, сама себе удивляясь, вовсе не плакала и не чувствовала особого горя. То ли мамино заклинание, то ли эти лихорадочные сборы вытеснили из неё весь испуг, и она теперь хотела, как и тётя Тамара, одного: увезти отсюда Андрейку. И поскорее. Пока ещё что-то не случилось. Туда, на дачу с черной смородиной. Она собиралась толково и быстро, как в пионерский лагерь. Трусы-носки-шаровары-куртки… Андрейкины таблетки. Мамину записку сунула в карман рюкзака. Поколебавшись, туда же запихнула сердолик с этажерки и фотографию, где мама и папа смеются в обнимку. Ключи от комнаты и от квартиры — и те не забыла.
— А корзины, тетя? Как мы их назад потащим?
Тетя Тамара отмахнулась:
— Значит, не потащим. Оставим здесь, я потом заеду, завтра.
— Нет, тетя, я придумала! Их потащит Гав.
Она уже увязывала корзины в пару широким полотенцем. И в каждую сунула еще по пачке соли. Тетя Тамара, увидев Гава, только рукой махнула:
— Ну, Гав так Гав. Потом разберёмся. А что, он правда это всё на себе унесет? Он дрессированный у вас, да?
Гав, уже нагруженный, как осёл, с корзинами по бокам, только мотнул головой, и в этом жесте тоже было что-то вьючное и ослиное.
Уже вторую неделю жили они на пустынной даче. Людей вокруг и вправду не было, только тётя Тамара и они. Андрейка, хоть и что-то лопотал по дороге, переезда, как оказалось, не помнил. Так его тётя и донесла, завернутого в марселевое покрывало, до самой дачи, до своей железной с шариками кровати. А Света всё помнила: и как загрохотало, когда они ждали трамвая, и как ломанули в этот трамвай уже отчаявшиеся люди, и как трамвай стал на четвертой станции, потому что бомбили уже отовсюду, и, посидев в кустах, они поплелись дальше пешком, а рюкзак становился всё тяжелее, но Гав и тетя Тамара несли каждый своё и не жаловались, и Света не жаловалась тоже.
Теперь у них было всё не похоже на то, как раньше. До того не похоже, что быстро поправлявшийся Андрейка легко принял объяснение, что мама уехала на работу, надолго, и вернётся, когда перестанут бомбить. А бомбили уже всё время, и по ночам над морем скрещивались и расходились прожекторы, и с той стороны, где город, стояло зарево. А тихие часы были зато такими спокойными, что даже в ушах звенело. И тогда казалось, будто никого на свете, кроме кузнечиков, ящериц и их троих, уже не осталось. Они были, как робинзоны, на этом выжженном солнцем берегу. И тогда братик, похудевший и выросший за болезнь, спрашивал:
