Он ещё не верил, что он теперь сам по себе. Анна засмеялась:

— Яков, мне один парикмахер в Москве, в пятнадцатом году, говорил, что он — "многочисленный отец семейства". Вот теперь я поняла, что это такое.

И все засмеялись, и Яков понемногу стал всех различать: кто Миша, кто Света, а кто Андрейка. Для этого надо было только слушать Маню и Петрика, которые по привычке всех двойняшек болтали оновременно, вжимаясь в папу, дёргая его за руки, теребя за колени. Они отмечали папу в собственность, как коты метят, кто им нравится: трутся щеками и затылком.

Он их слушал вполсилы, вполуха. Потому что человеку нужна передышка. И, донеся неподъёмный груз, который к тому же нельзя свалить, а надо бережно поставить — как бы глохнешь на время, немеешь и не чувствуешь ничего. Этакий наркоз во спасение. Ничего, ненадолго, потом он отойдет.

Им было страшно весело в катакомбах, это Яков уже понял. Они там играли в прятки. И все добежали непойманными, и, ликуя, стучали теперь ладошками по забору, откуда водили: чур-чура! Только слишком долго играли, потому что ликования этого на всех уже не хватало. Только на младших. Им всё уступали, чего не хватало на всех. Он видел, как и за столом им привычно всё уделяли в первую очередь. Эти настороженные, внутрь себя втянутые девочка и оба мальчика, видимо, считали себя взрослыми. И Анна с Мусей обращались с ними соответственно. А ведь все трое младше его гавриков на год как минимум… Как с ними себя вести? Алёша — ладно, всё же старые приятели. А с теми, новыми? Они ж как заминированы: не дотронься. Ладно, потом разберемся.

У тети Клары была бронебойная способность войти в любое учреждение, развесив награды на обширном бюсте, и грохнуть кулаком по столу. Для начала. Если на пути к главному столу были столы секретарские — то она и по ним не брезговала грохнуть. И подробно объяснить, за что она воевала, мать вашу за ногу. По тылам не отсиживалась, как некоторые. И что она — человек партийный, у неё рекомендация в партию лично от товарища Тимошенко, а у вас от кого — еще надо проверить. Не миновать бы Свете с Андрейкой загреметь по детдомам, если б не эта её танковая проходимость.

— Призываете забирать детей из детских домов! — гремела она, как канонада над морем.

— Ах, вы не призываете? А вот советская власть призывает! Вы откуда взялись такой красивый, что газет не читаете?

И развёрнутая газета веером летела на атакуемый стол.

— Так считайте, что я забрала их из детдома! Пока они туда ещё не попали! Это я-то не сумею воспитать? Вас вот не сумели, это без ракетницы видно! Вот такие как вы моего Петьку и берегли, пока я воевала!

Яков с Мусей и Анна те кабинетные баррикады штурмовать тоже пробовали, но у них получалось не так успешно. Все же у детей отец- враг народа, мать — саботажница. Таким место в специнтернатах, если нет близких родственников. Яков, хоть и с партбилетом, чувствовал неуверенность: он был все же тыловой человек, рядовой служащий. А к тому же интеллигент, так что в настоящее, сметающее все преграды, бешенство впадал не чаще раза в год. А Мусе и Анне доходчиво объяснили, что раз они были на оккупированной территории — то с ними самими надо ещё разобраться, и нечего таким права качать в советских учреждениях.

Так что и Анна, и чета Красновых успокаивали себя тем, что пока всё утрясётся — лучше детям быть под могучим крылышком тети Клары.

И к сентябрю Света и Андрейка были прописаны у нее на Гаванной, и продуктовые карточки на них были оформлены, и в школы они были зачислены, чин чином.

— Красота, как заживем! — громыхала она, прибивая к стене трофейные часы с кукушкой и оленьими мордами над Светиной брезентовой раскладушкой. — Кровать тебе, Светик, купим с шарами, будешь у нас как принцесса.

Она самоуправно заняла вторую комнату, пустовавшую рядом с её прежней, так и заявила в домоуправлении:

— У меня дети от немца пострадавшие, а мне как инвалиду положена дополнительная площадь!

Там её уже знали, и не стали спорить, что ничего такого инвалидам не положено. Демобилизовавшиеся все были при оружии. А вдруг контуженная и стрельнет? Долго ли такой… Свете с Андрейкой она уступила комнату побольше, потому что детям нужен метраж. Сама устроилась в маленькой, а забитую фанерой дверь между ними вскрыла и вернула к прежним функциям.

Покосилась на икону Николая-чудотворца, которую Андрейка повесил в своем углу, запихнув за неё мелкие лиловые бессмертники. Но промолчала, и правильно сделала. Андрейку этой иконой благословила Анна, и он её очень любил: святой Николай был на ней такой седенький дедушка, с виду строгий, а присмотришься — совсем добрый и свой.

А Клара потому промолчала, что мало ли чего ребенок нахватался в этой оккупации, чем же он виноватый. Со временем само пройдет. И ничего такого страшного, сам товарищ Сталин церкви открыл в сорок третьем, и с тех пор не закрывал. Так что это можно. Над своей тахтой она прибила портрет Сталина с журнальной обложки. И возникло политически допустимое равновесие.

— Ребята, зовите давайте всех своих на новоселье! Гулять так гулять!

Это было прекрасное новоселье: во-первых, тетя Клара получила большую посылку от своего командира, с письмом от него и ото всей связной роты. Дорогой Кларе желали счастья в мирной жизни, выздоровления и всего самого лучшего. Они скоро все увидятся, вот добьют гада — и приедут её повидать.

А во-вторых, жгли тети Кларины костыли. Она ещё крепко хромала, но могла обходиться, так зачем держать в доме инвалидные деревяшки! Алёша рубил их во дворе с лихим кряканьем, из окон высовывались соседи, кричали:

— Кларочка, поздравляем! Скоро танцевать будете!

И они все сидели, и пировали у печки, где огнём горели те костыли. Большой пласт сала, обсыпанного красным перцем, и горьковатый шоколад, и первые яблоки с базара, и консервы с заграничными этикетками — тетя Клара открыла все сразу, чего там скупердяйничать, гуляем… А потом Макар из третьей квартиры пришел с баяном, Соня со второго этажа принесла самогонки, и уже обе комнаты были забиты доотказа, и наливали всем, и пели, и целовались.

Света запела в тот вечер. Цыганское, как баба Груша учила. И все завелись, притопывали и просили еще. Она долго не пела: и не хотелось как-то, и что её голос в сравнении с Маниным! Наверное, застудила-таки в ту первую зиму, и теперь сипловато на верхах. Но если брать пониже, в цыганских песнях можно пониже, как из груди тогда звук…

Ей освободили круг, потеснившись, и она пошла: много места не надо, от одних колен до других — вполне для полета достаточно.

Эх, вечер, поле, огоньки,

Дальняя дорога…

И забыть обо всем, кроме той тоски и тех огоньков, чужих и случайных. Кроме той дороги — чтоб без привязи и без удержу, куда глаза глядят. И круг горизонта — такой же чужой и случайный, и милый, как круг колен и разогретых лиц — только, чтоб разомкнуть и уйти, куда тянет. А за этой тоской и дорогой — другая, и не надо загадывать.

Тетя Клара тоже танцевала: стоя, одними руками и грудью. Но у неё получалось, от неё полыхало, как от костра, озорным весельем, которое само шло по кругу, знай наших!

Света укладывала её на тахту, размякшую и заплетающуюся языком, осторожно снимала ботинки, чтобы не сделать больно. Ни капельки не было противно, только жалко очень. А она бормотала:

— Светик, ты не сердись, такое де-ло, нельзя людям не уважить. Не-зя. А Петька с Андрейкой ну до того похожи, прям до того… один черненький, другой бе-ленький…

Миша был единственным, кто пришел в класс в пионерском галстуке. На него посмотрели удивленно, но задираться никто не стал. Все пока приглядывались друг к другу. Эвакуированных можно было отличить по нелепого вида ярким шмоткам из американской помощи. Оккупированных — по ещё более невероятным серым шмоткам, перешитым из чего попало. И по раздражающе независимому виду. Ощущалось, что без стычек не обойдется.