Павел сказал это очень твёрдо. Тут спорить не приходилось, тем более, что отец был прав: зачитать могли.

— Но сфотографировать-то можно? Постранично?

— А это пожалуйста, если не лень.

Вова, новый Алёшин знакомый, был профессиональным фотографом. Кроме ателье на Дерибасовской, он ещё работал в подпольной фирме «Поднять из гроба, открыть глаза». Летом фотографы ездили по окрестным сёлам, состыковывали спрос с предложением. Многие деревенские хотели фотопортреты родных: чтоб на стенке висели в рамочках. А фотография очень часто оставалась какая-нибудь одна, и то не лучшего качества. Сфотографировался, например, человек на паспорт, до войны ещё. В войну погиб — и нет больше фотографий кроме той, пожелтевшей, три на четыре. Вот эту единственную можно было перефотографировать, увеличить, отретушировать, даже цвет дать. И в рамочку вставить.

За это платили охотно, тем более, что деньги надо было давать уже по получении портрета. «Разъездные» посылали в Одессу сразу по несколько плёнок, со списком конкретных заказов по каждому кадру. Глаза голубые, костюм серый, галстук синий, сделать улыбку, глянец, двадцать на тридцать. Один такой заказ был лаконичный: «Поднять из гроба, открыть глаза». Потому что этого человека фотографировали единственный раз. Когда хоронили. Заказ выполнили, а формулировку сделали девизом фирмы.

Вова в этой фирме неполохо подрабатывал, у него и барабан был свой для сушки, и всё оборудование собственное, дома в чуланчике, выгороженном из кухни. Он взялся сделать фотоиздание всей Библии. Многотомное, конечно: фотобумага толстая. А фотобумагу он с работы сообразит и за воровство не почтёт. Их всех на большее обокрали.

На Павла процесс постраничного фотографирования, производившийся на его собственной кухне и затянувшийся далеко заполночь, произвел впечатление. Алёша страницы листал и накладывал на каждый разворот лист зеркального стекла, Вова с какой-то треноги щелкал да плёнки менял. Плёнка была «микрат», предназначенная для аэрофотосъмок, у неё зерно мелкое. Достать её для штатского употребления было нельзя, но если очень захотеть — то всё-таки можно. Анна им чай заваривала и, в знак особого расположения, подавала айвовое варенье на хрустальных блюдечках.

Павел заразился азартом нелегальных печатников, похмыкивал одобрительно. Зря же он полагал, что у этих молодых только Битлы в голове. Впал, сам того не заметив, в стариковское брюзжание. А они — вон что…

Он чувствовал себя помолодевшим, даже бутылку коньяка раскупорил за такое дело. Разумеется, ближе к рассвету, когда они закончили работу. И сам с ними выпил: за всё хорошее. За распахнутым окном в сером сумраке шевелились ветки каштанов, и из близкого порта слышались деловитые гудки.

«Наш день» отмечали теперь не в бухточке, а у Петрика на даче. Да-да, Петрик накомбинировал уже и дачку в шикарном месте, рядом с Аркадией, и гордо позвал друзей на новоселье. Дача выглядела, мягко говоря, не в точности, как Лувр. Дощатый забор, хоть и высокий, вело волной: напиши на нём слово-другое, и рухнет. Петрик, видимо понимал, что забор держится на честном пионерском, так что покрасить его не утрудился. Или не рискнул. Выглядывающая из-за забора крыша имела такой вид, будто доживает последний год: куски разлохмаченного толя были залатаны сикось-накось где досками, а где полиэтиленом. По системе бикицер. Словом, обычная развалюха, каких по окрестностям было немало. И все они именовались дачами: а как же ещё? Красиво жить не запретишь!

Но, войдя за калитку, можно было ахнуть. Выложенные плитками дорожки с кирпичными бордюрчиками, кирпичная же стена, увитая виноградом, на которую через контрфорсы из водопроводных труб опирался наружный дощатый забор. Каменный дом с широкой верандой под ровненькими черепичками. Своя вода: даже скважину Петрик пробурил. И огромный участок, весь в цветах и вишнях, и детская площадочка с качелями и горкой, и лесенка железная прямо к морю. Словом, роскошь, переходящая уже границы приличий. Бассейна только не хватает, честное слово!

— Петрик, а снаружи-то что?

— А снаружи — всё культурненько. Думаете, скромность только девушек украшает? Вот у нас в торговле один был, отгрохал себе халабуду — прямо тебе шахский дворец. А мимо ехал областной прокурор, положил шнифт: кто это у нас уже при коммунизме живёт? На какие такие народные средства? Тот котелками загремел, а дача — угадайте, кому досталась?

Объяснение было понятным, а Петриково летнее пристанище было во всех отношениях — то, что надо. Куда теперь Петрику выбираться в бухточку, когда у него каждый год кто-то в пелёнках. Это ж надо Лялечку дома оставлять со всей голотой. А так было очень хорошо: брали детишек к Петрику на дачу, и весь клан был в сборе. Катерина верховодила мелюзгой: они там то купались, то ловили бычков со скалки. Во всяком случае, оставляли взрослых в покое.

— Если б они были такими же бандитами, как мы в детстве, их нельзя было бы оставлять одних! — смеялась Света. Но сверху было хорошо слышно, и можно было различить все голоса: от низкого Катькиного до тоненького, совсем комариного, но напористого голосишки младшенького — Лялечкиного с Петриком толстопузика Сёмы.

В тот год у них был особенно счастливый «наш день»: у всех всё в порядке, и все вместе. Миша скромно сиял: удалось, наконец, вытащить Толика! Ну, конечно, Миша тут не первую скрипку играл, у Толика и кроме Миши друзья есть. Но — дело сделано! Дома Толик сейчас, хотя и на учёте в психдиспансере. Эх, ребята, не пора ли нам надраться?

И от Андрейки для всех письмо с приветами. Ему трудно, но он счастлив. А к письму приложен самиздатский сборничек его стихов: ох, они там в Польше молодцы с самиздатом!

Что ж, юность прошла, а зрелость принесла всё, чего они с таким трудами добивались: семьи, крыши над головами, худо-бедно налаженный быт и загорелую мелкоту, которую не вытащить из моря. Всё ли? А, что теперь об этом и думать! Жизнь есть жизнь.

И вряд ли, думала Света, будут в их жизни существенные перемены. Это в детстве время идёт по-человечески, а потом ускоряется, неизвестно почему. Мяукнуть не успеешь — снова Новый год, и ёлку ставить. Еле успеешь после этого посуду перемыть и достать Катьке новые сапожки — ужас, как у девки лапы растут! — глядь, Алёша уже прохлопал делёжку летних отпусков. И, в общем, ничего не происходит, только успеваешь отбиваться от событий каждого дня. А посмотреть на те события — и не события они вовсе: так, вроде бесконечного пинг-понга. Но попробуй, хоть один шарик пропусти!

У Петрика уже наметилось брюшко, да и самой Свете в эту весну пришлось пару недель украдкой поститься, чтобы влезть в любимые, сшитые Леной из настоящей парусины, джинсы.

В мировые знаменитости выбился из них пока только Слава. Вот он тут и сидел сейчас: хоть проси автограф! С обгорелым носом и свойской ухмылкой совсем он на знаменитость не был похож. И не корчил из себя музыкального гения. Во всяком случае, уши фунтиком не сворачивал, когда они пели свои любимые песни. Впрочем, из их компании одному Петрику на ухо в очереди наступили.

Нет, не одному Петрику! Ещё собственный Славин сын Кирюша оказался без музыкального слуха, всем на удивление. Он музыкой совсем не интересовался. Для него в мире существовали только корабли. Он уже увязался раз за Алёшей на Клеопатру, и оказалось, что малого совсем не укачивает! Слава и этим был доволен:

— Значит, всё же хоть какой-то талант в ушах есть! Вестибулярный аппарат — он где находится?

Всё было, как заведено: Света половинила помидоры, Лялечка расставляла гранёные стаканы, а Слава откупоривал бутылку белого и канючил:

— А когда мы за мидиями полезем?

Он, как дитя, восторженно полюбил это занятие. И вкусно же! Питерский человек, небалованный.

Вдвоём с Маней они уламывали Алёшу со Светой приехать в Питер. Но у них в этот год отпуска совпадали только на неделю, так что поехала одна Света. Она всю жизнь мечтала посмотреть, как разводятся мосты.