— Пашка пацан что надо.

И взяли, и они поехали! Так далеко Пашка ещё не забирался никогда, но с Федькой он был готов — на край света! Этот край света был не похож на всё, что Пашка знал до того. И пахло не так. Запах горячей степи Пашке был незнаком, но ударил в голову сразу.

— Смотри, Пашка, это чебрец.

Лёдик сорвал пахучий маленький кусточек.

— Сунь за пазуху — это травка везучая. Она и высохнет — ничего ей не будет, хоть сто лет держи.

Пашка с удовольствием сунул тёплые стебельки под рубашку, теперь у него и пузо, и рубашка пахли чебрецом. Он его маме отвезёт.

— Э-эй! — звонко разнёсся Федькин голос, — гля, что тут е-есть!

Пашка был самый маленький в компании и добежать не успел.

Профессор Быченко Свету выгнал из операционной, и вообще из корпуса. И без неё найдётся, кому быть на подхвате.

Когда взорвался снаряд, Пашка был дальше всех. Его только взрывной волной контузило и кинуло на какой-то колючий куст. Теперь профессор Быченко из Пашки обломки этого куста вынимал. Глаз будет в порядке, Быченко сказал. Там только бровь зашить и веко, а глаз цел. И вообще всё обойдётся, будет без последствий. Он постарается, чтоб и шрамов не осталось на лице.

А Федьки не было уже, ничего не осталось от Федьки. А Лёдик будет ходить, может быть даже без палки. Ну, руку начисто оторвало — не пришить.

Света сидела в скверике под корпусом, сцарапывала сухие чешуйки зелёной краски со скамейки. Через два часа Быченко вышел к ней. По тому, как он улыбнулся, Света поняла, что всё в порядке: она знала эти его победительные улыбки.

— Две недели — покой, покой и покой. Я вас снимаю с работы, сидите с ним. Ну, это моё дело, как я это решу. Всё равно от вас сейчас толку мало. Забирайте его прямо сегодня, я вам дам машину. Если что — звоните мне, но я уверен, что ничего не будет. И чтоб я больше никогда в жизни не видел таких рук!

Света с удивлением посмотрела на свои пальцы. Они позорно дрожали: у неё! У операционной сестры!

— Ну-ну, детка.

Быченко провёл рукой по её плечу. Ей вдруг захотелось поцеловать эту руку, но делать этого она, конечно, не стала.

Что ж, не проходило года, чтоб не было нескольких таких случаев по городу. Яков, старый шкраб, чуть не единственное из школьных мероприятий поддерживал всей душой. Именно это: регулярную разъяснительную работу насчёт железок. Мало ли осталось по окрестностям невзорванных мин и снарядов. Никто не знает, сколько: не прочешешь же каждый обрыв, каждую степную балочку и каждое ровное место, где ничего не строят и не сеют. Он даже от уроков математики урывал драгоценные минуты, вталдычивал своим гаврикам: увидели металлический предмет — не трогайте, близко не подходите. Он, может, с войны ждёт именно вас. Не доставляйте ему такой радости. Заметьте место и сообщите взрослым.

Гаврики сидели с понимающим видом. Они сохранят это разумение ненадолго: до первого сбора металлолома. Яков это знал, он смотрел на них и думал, что охотно расстрелял бы всю сволочь, которая придумала кампании по металлолому. Сам расстрелял бы, лично. В Ташкенте — пускай бы собирали на здоровье, но тут, где земля нашпигована всякой дрянью — как можно, как можно отправлять детей за железяками! Но отправляли неукоснительно: каждый год. Это тоже было школьное мероприятие.

Пашку баловали всем кланом. Как маленький король, он лежал — разумеется, у бабушки с дедом, в Театральном переулке. Там и ванна, и все удобства — по высшему классу. Детей, если болели — всегда туда отправляли. Света от него не отходила, Павел с Анной — и говорить нечего. Заботились только, чтоб Катерине завидно не было. Но Катерина всё понимала: она про Федьку и Лёдика знала уже.

А Пашке пока решили не говорить: не нужно ему сейчас дополнительных потрясений. Он лежал, гладил Федосея, то и дело проверял, не выбросили ли чудом уцелевший пучок чебреца. Но чебрец, подсохший уже, лежал рядышком, на столике, который Павел придвинул к постели. Пашка пожелал надеть крест — бабушка на него надела крест. Ни в чём Пашке в те дни отказа не было. И Катька, хотя умела быть на редкость ехидной, не перечила тоже. Пашка чувствовал себя скорее пиратом, чем королём: у него была шикарная повязка через глаз. А сокровищ пиратам полагается — куда там королям!

Дядя Миша принёс фотоаппарат «Смена»: пусть фотографирует, всё лучше, чем тарантулов ловить. Если с ребёнком из-за тарантула такое может случиться. Дядя Петрик пожаловал велосипедом «Орлёнок»: пусть на велосипеде по асфальту ездит, всё безопаснее, чем по степи шляться. Павел подумал, что это уж для Катерины слишком, придётся и Катерине велосипед покупать. В общем, две недели, даже чуть больше, Пашка полагал, что чебрец принёс ему неслыханное везение.

А когда встал на ноги и всё узнал — выбросил тот чебрец. Не спрашивая разрешения родителей, отнёс фотоаппарат Лёдику. А велосипед ему отдавать не имела смысла. Лёдику ещё было долго лежать на доске. У него был повреждён позвоночник.

Пашка многие годы не любил запаха чебреца с тех пор. А Света ещё долго вглядывалась в его лицо: останутся шрамы или нет? Веко её беспокоило особенно. Но профессор Быченко слов на ветер не бросал. Остался Пашка прежним симпатягой с чистенькой ясноглазой мордочкой. Только на брови — чуть-чуть… Но это мужчину не портит.

Алёша последовал совету матери: не лезть в руководство детьми в вопросах веры. Маленькие ещё. Но Света-то взрослый человек, неужели она в свои тридцать шесть не может понять…

— Алёшка, я понимаю: в мои годы уже о душе пора подумать.

— Вот именно.

— Но ты мне позволишь — самой думать? Или ты думаешь, я буду делать всё, как ты говоришь, и от одного этого стану верующая?

— Ты просто не знаешь, сколько было случаев, когда человек крестился — и получал веру после этого.

— А были такие, что не получал? И на всю жизнь оставался нечестным человеком? Слушай, Алёшка, правда, не лезь в душу. Ты говоришь, с тобой случилось что-то, вроде как встреча. А со мной вот — нет!

— Но мне ты можешь поверить?

— Я тебе и верю. Но ты же хочешь, чтоб я верила в Бога? Или, по-православному, достаточно верить в мужа, а он будет вещать от имени Бога?

— Ну что ты всё перекручиваешь!

— Алёшка, ты мне логику не раскладывай. Ты от этого всегда вредный становишься. Вот тётя Аня, когда о таких вещах говорит, то другое дело. А ты — подмикитчик.

Анна Свету, к удивлению Алёши, и тут поддерживала, даром, что сама всю жизнь верующая.

— Это, Алёша, в тебе играет свирепость неофитов. Не дёргай ты её, прошу тебя. Всё в своё время. Света — чудный человек, у неё есть эта внутренняя честность. И, кстати, когда она уверует — ханжой не станет.

— Это в мой огород камешек?

— Алёшка мой, Алёшка! Маленький мой! Ты хороший, я же знаю.

Алёша часто ездил в Москву, в командировки. И это оказалось кстати. В Москве можно было у нужных людей доставать православную литературу и привозить её в Одессу. Ужас, до чего этой литературы не хватало. Евангелия — и то не достать. В библиотеке — на это нужен специальный допуск: если предусмотрено чтение по научной тематике. По атеистической, то есть. А про магазины и говорить нечего. Синодальных изданий не хватало и хватать не могло. Их распределяли через священников — по капле, втихую. Чтоб не злить уполномоченных по делам религий.

У Алёши были теперь новые знакомые: всё православная молодёжь, большинство моложе Алёши. Эти в романтику не играли, за свитерами с оленями не гонялись, турпоходы презирали, а если хотели вырваться из города — то шли в экспедиции с геологами или археологами, отводили душу в поле, но при настоящем деле. А насколько больше они знали! И тоже многие своих книг не имели, книги ходили по кругу. У Анны с Павлом была полная Библия, со старых ещё времён. Но они категорически отказались выпускать её из дому:

— Теперь такая мода пошла среди интеллигенции: книжки воровать и за воровство не считать. Даже словечко придумали: зачитывать. Не получишь потом обратно. Чтоб я собственных внуков Библии лишил? И матери нужно, она чуть не каждый день читает. Так что, Алексей, не вздумай.