— Береги Свету! Слишком прыгучая.

Света смеялась:

— Дядя Павел, ну куда дальше? Пушинки с меня сдувать?

Она легко носила (своя ноша не тянет!), даже танцевала под Новый год. Алёше только в этом году было диплом получать, но он ухитрялся подрабатывать: чинил соседям патефоны и прочую технику. А те разносили по своим знакомым восторги насчёт мастера — золотые руки: берёт недорого, а может всё. По вечерам Света смирно сидела дома. Её тянуло на идиллию, особенно со второй половине беременности. И идиллия получалась, хотя из коммунальной кухни доносились звуки отнюдь не пасторальные. Но можно было дверь закрыть и почти не слышать. А если и слышать — то им было только смешно:

— Мадам Званская, когда вы будете мыть туалет? На високосный год?

— Не морочьте мене голову с тем туалетом, я с Нюсей очередью поменялаяся, да будет вам известно!

— А Нюся тогда почему не помыла?

— Я знаю, почему? Я вам что — психический доктор? Я скоро за себя не буду отвечать, так я ещё за Нюсю должна отвечать! Вы лучше смотрите за своей кошкой, она опять нагадила мне под дверь!

— Ну, так а коридор мыть — чия очередь?

В общем, нормальное проистечение жизни там, на кухне. И у них тут нормальное. Света какие-то тряпочки подрубает. Алёша паяльником орудует и насвистывает про девушку из маленькой таверны. Куть в кресле валяется, а потом начинает дёргать хозяина за штанину: когда ж, мол, гулять пойдём? Поводка он сроду не признавал: самостоятельный пёсик.

Маня теперь часто у них бывала. Ей без Петрика было не по себе, а дома она старательно делала бодрый вид. Политические статьи ни под какие амнистии не подходили, так что амнистии были, а Петрик всё сидел. И всё ходили слухи, что — вот-вот выпустят всех политических сразу, и всё не выпускали… сколько ж это может продолжаться? Со Светой и Алёшей было как-то спокойнее.

А Миша после того припадка, ко всеобщему удивлению, из университета не вылетел. Комсорга только переизбрали, пока он лежал. А так — ничего ему не было. Обошлось. Впрочем, скоро он опять стал комсоргом: только не всего факультета, а своего курса. По нынешним временам, это было можно. Так что он был очень занят: скоро выпуск, и если бы не та история — он бы рассчитывал попасть на комсомольскую работу. А, может, по нынешним временам и это допустимо?

В роддом на Комсомольской не пускали. Чтобы увидеть Свету, Алёша залезал на высокую акацию: тогда можно было оказаться на уровне второго этажа.

— Светка! Светка, ау!

Несмотря на закрытые наглухо окна, в них появлялось сразу несколько голов. Невостребованные, другие Светки, взглянув, исчезали, а его Светка улыбалась и махала рукой. Из окна спускалась верёвочка, к ней Алёша привязывал пакет с передачей. Яблоки были из каких-то соображений не положены, а ей хотелось яблок! Такие нелегальные передачи отправлялись во все окна, даже курево кому-то подгоняли. Братство временно осиротевших мужиков топталось под акациями, меняясь в составе, но не в упорстве. Иногда на деревья лазили по очереди. Там же крутился верный Куть, он тоже Свету видел и кувыркался, чтоб её порадовать. Они по неопытности поторопились с роддомом: показалось, что начались схватки, а они взяли да прошли. Но домой Свету уже не отправили: всё равно — вот-вот. На третий день они пришли всей компанией, и им сказали, что уже рожает.

За следующие двое суток Алёша чуть с ума не сошёл, его уже знал весь роддомовский персонал, так он всех донял. Что с ней? От него что-то скрывают? Он, в конце концов, имеет право знать, что происходит? Что значит — схватки вялые? Это опасно?

— С первеньким всегда намаешься, — утешала его бабка-уборщица в приёмном покое, — иногда и дольше бывает.

И, когда Алёша потерял уже всякую надежду на осмысленность происходящего, тётка с дулей, закрученной на затылке, сообщила ему из окошечка, сверившись с какими- то бумажками:

— Живой. Доношенный. Три двести. Девочка.

А потом добавила, улыбнувшись железными зубами:

— Поздравляю, папаша!

Честно говоря, хорошо, что у Мани был в тот вечер какой-то концерт в консерватории. Бывают случаи, когда мужчинам необходимо надраться в стельку. И в тот вечер они с Мишей надрались, ох как надрались!

Девица Екатерина, доношенная, три двести, родилась в пятьдесят четвёртом году, а стало быть, ей предстояло застать ещё на улицах Одессы последних лошадей с телегами, и последних морских коньков в одесской бухте, и последних точильщиков, ходивших по дворам с колесом: «точить ножи-ножницы, бритвы пр-р-равить!» Ей ещё будут отравлять детство лифчики с подвязками, к которым цеплять чулки, и коричневое школьное платье с чёрным передником. Она будет упиваться октябрьскими и майскими демонстрациями с их медным громом и покупать у цыганок воздушные шарики, крашенные анилином в дивные, недостижимые в природе, цвета. Детство её пройдёт без телевизора и без куклы Барби, зато она многому научится в очередях за хлебом. Со всем городом ей выпадет пережить эпидемию холеры и эпидемию эмиграции, несчётные денежные реформы, расцвет и закат замечательной игры КВН и ещё более замечательной игры в диссиденты. И смену власти — со всем, что причитается: очередной национальной политикой, бандитами на улицах, отключением электричества, парализованным портом, обнищанием одних и выплыванием других на гребень лихорадочной, мутной и ненадёжной денежной волны. И ещё одну смену власти. Единственную из семьи, Екатерину потянет вершить историю, и окажется, что это гораздо проще, чем многие думают, но и гораздо менее интересно. Впрочем, чего не сделаешь для родного города. Она ещё успеет увидеть расцвет этого города — сначала скромный, а потом уж безо всякой, даже в одесском понимании, скромности…

А пока дед Павел с упоением носит её на руках, напевая песенку своих гимназических времён:

— С кем ходила, Катенька?

— С офицером, папенька.

— Как ты смела, Катенька!

— Извините, папенька…

Алёшу взяли вечером на Греческой, подхватили под белы руки молодцы с красными повязками:

— Стиляга!

— Вы чего, ребята, офонарели?

— Американец, засунул в жопу палец! Придержите его, товарищи!

— Двое заломили Алёше локти, один наклонился с ножницами к Алёшиным брюкам.

Это была очередная компания: борьба со «стилягами». Каковыми считались все, не вполне по-советски одетые. Например, в брюках «американской» ширины. Начиналось, разумеется, с карикатур в юмористических журналах «Перец» и «Крокодил». А теперь, значит, начались облавы — силами комсомольцев-дружинников.

Но, кажется, этот гад и вправду собирается порезать его лучшие, новые брюки!

— Ах, так?

Алёша врезал ему ботинком в склонённую морду. И, видимо, хорошо попал: там что-то хрустнуло, и дружинник завалился на спину. В жёлтеньком свете фонаря было не разобрать, куда именно Алёша попал: морда была уже вся в крови, казавшейся чёрной. Те двое дёрнулись к пострадавшему и ослабили хватку. Алёша вырвался было, но набежали ещё сколько-то, тоже, надо полагать, в красных повязках. По той же причине фонаря они тоже казались чёрными.

— Бандюга! В милицию его!

И Алёшу потащили в отделение милиции. За квартал уже было видно, как других волокут. И кто-то там на подходе к отделению стоял, распоряжался.

— Миша, ещё одного взяли. Сопротивление оказал, разбил Швидко нос.

— Не разбил, а поломал! А это уже хулиганка, тяжкие телесные!

Который распоряжался, полоснул Алёше фонариком по глазам.

— Так, этого отдельно. Тут придержите. Вот сюда, под стеночку. Этого я сам сейчас отведу.

Ёлки-палки, Миша! Это был Миша, который распоряжался облавой! Он быстренько всех отстранил и ухватил Алёшу за локоть:

— Пошёл, гад! Живо!

И быстрым сжатием пальцев просигналил Алёшиному локтю ритм их условного стука, разработанного ещё в оккупацию на Старопортофранковской: ти-ти, та-та-та. Так что Алёша покорно пошел за комсомольским вожаком в отделение. Дополнительного конвоя не потребовалось. Между первыми и вторыми дверями Миша быстро навязал на Алёшу красную повязку и шепнул: