— О-о, Гав! — заулыбалась Света. — Гав молодец! И спать с ним — знаешь, как тепло? Мы бы без него уже дуба дали, а так Андрейка даже не кашляет.

— А как ты его кормишь? — поинтересовался Алеша.

— Это ещё кто кого кормит, — сделала Света хитрющие глаза, и в подробности вдаваться не стала.

Но, видимо, Гав кормил Свету не очень сытно, потому что щеки у неё были запавшие. Даже когда она улыбалась.

— Ты, Светка, молодец. Ты знаешь что, ты не пропадай больше. Мы всё там же живём, только у нас теперь румын на постое, так ты не пугайся. Не, он вроде не вредный. Не трогает нас. А вот что, давай приходи завтра утром, посвисти, и я вылезу. Пойдем в нашу берлогу, помнишь, где от гицелей прятались? Разговор есть. В такое время лучше вместе держаться, — сказал Алеша по-взрослому, как тетя Муся.

Но в условленное время Света не пришла. Потому что в то утро на Маразлиевской взлетел на воздух румынский штаб, вместе с новым комендантом Одессы и кучей всякого их прочего командования. Антонеску просто повезло, что он ещё не приехал. По городу начались облавы, на улицах хватали кого попало. Вешали в Александровском садике, с барабанным боем. Лучше было несколько дней отсидеться, не шляться по улицам. А то, если даже не попадешь в заложники — то погонят смотреть, как вешают. Детям тоже полагалось присутствовать.

А в другом садике, где раньше вешали, теперь казнили из пулемётов. Потому что трудно было поставить виселицы сразу на триста человек. А деревьев тоже не хватало.

Несколько дней Алёша не рисковал бегать на базар. И мама не ходила. У них было ещё полмешка фасоли, можно было обойтись. А для Мани и Петрика Анна выменяла у тетки из соседнего двора почти полную баночку жидкого сливового повидла. Бедная Муся, столько дней в подвале, и надо делать, чтоб дети молчали и не скакали там.

Но Алёша, спускавшийся в подвал, знал больше мамы. Маня и всегда была подвижнее Петрика, и теперь от сидения начала капризничать. Хныкала, просила разных разностей. Петушка на палочке она хотела, и доводила Мусю этим петушком второй день. Так что Алёша вытащил из-под дров серебряную ложку, что нашёл на развалке, и отправился-таки на базар. Ложка была тяжёлая, столовая, и Алёша очень хотел, чтоб это оказалось настоящее серебро. На эту ложку была вся его надежда.

Взрослые не всегда понимают самые простые вещи. Они понимают только, что полезно, и что нельзя, и всякое такое. Петушок на палочке — не еда, а баловство, они считают. И никогда не купят, если можно взамен купить фасоль. А что человеку может быть нужна радость, больше всякой еды и всякой пользы, и сейчас, а не завтра, и так нужна — хоть умри — это до них не доходит.

Он остановился перед подъездом, чтобы на свету рассмотреть ложку. На серебре должна быть проба, но как она выглядит — Алёша не знал. Там на ручке были какие-то мелкие вмятинки, вроде как штампик. Может, это проба и есть?

— Почём отдашь, хороший мальчик? — услышал он над собой и дернулся.

Над ним стоял дядя Стася Бубырь с четвертого этажа. Он теперь, при румынах, стал вроде как управдом. Ходил по квартирам с важным видом, составлял списки жильцов. Румынам — и офицерам, и солдатам — "делал уважение": снимал кепку и кланялся. А перед жильцами надувал морду. С понтом он большое начальство. Провел румын по всем квартирам с обыском. Кой-чего не досчитались после этого обыска в каждой квартире. И уже гонял жильцов по списку на расчистку двора и мостовой, и уже звучало ему в спину "полицай" — тихим, бессильным шёпотом. К Петровым он не совался: у них офицер стоял, так что и Анне он кланялся во дворе. На всякий случай. И теперь он с интересом смотрел на Алёшину ложку. А Алёша дёрнулся по-глупому, и от Бубыря это не ускользнуло.

— А мама твоя знает за эту ложку?

— Какое ваше дело? — огрызнулся Алеша и устремился в подъезд.

— Ну, бежи, бежи. А кто ж будет с вашего подвала ведро до сортира выносить? — раздались ему вслед невыносимо страшные слова. Уследил-таки, паскуда! И что теперь будет?

Бубырь подошел к Алёше и вынул ложку из его ослабевшей руки уже по-хозяйски. Покрутил, попробовал на зуб.

— Годится. Завтра штоб остальные были, понял? У в полном комплекте. А то я буду сердитый.

И потрепал, подлец, Алёшу по плечу. И ушел. С ложкой.

Мама строчила на ножной машинке "Зингер", когда Алёша тихо вошел и стал над ней с отчаянными глазами.

Той же ночью Мусю с детьми перевели в "берлогу". Тут уж было не до секретов и тайн: запросто следующим же утром их могли расстрелять за укрывательство. Потому обе мамы от слова "катакомбы" в особый ужас не пришли, и лишних вопросов задавать не стали.

В "берлоге" было, с одной стороны, гораздо лучше, чем в подвале. Потому что в катакомбах, каждый знает, пятнадцать градусов и зимой, и летом. Да и попросторнее: "берлога" была небольшая камера, размером с кухню. И всё-таки было, где размяться, и где попрыгать детям. С другой стороны, из "берлоги" шёл ход еще куда-то вниз, в тихую темноту, и оттуда тянуло неуютным сквознячком. А может, никакого сквознячка и не было, но казалось, что тянет. Постоянно и спиной, и затылком ощущалась эта черная дыра. Будто она ждала и заманивала в себя. Куда ведёт этот ход — дети разведать не успели, они и "берлогу" нашли как раз перед войной. Но намеревались. А уж это мамам совсем не улыбалось.

Про катакомбы ходили страшные слухи. Они, как говорили, шли под всем городом, запутанные, как лабиринт. Когда-то они начинались как каменоломни, там добывали ракушечник, из которого весь город и был построен. Потом дополнительные ходы пробивали контрабандисты: выносить товары из города за черту "порто-франко". Потом они ещё усложнялись: вся нелегальная, воровская, бандитская деятельность многих поколений городского преступного мира требовала секретных коммуникаций. Иногда ходы заваливались, иногда люди там пропадали бесследно: по той или иной причине. А найти заблудившегося шансов не было. Полностью эту сложную многоярусную сеть никто не знал, да она и не была сплошной. Вовсе не каждый ход тянулся аж до самого села Усатова — главных каменоломен. Иногда всего коридора было на пару кварталов, но и так далеко несведущему человеку заходить не следовало.

В чём советская милиция с царской полицией была единодушна — это в политике относительно катакомб. Если находили туда ход из какого-нибудь городского двора или подвала — этот ход немедленно закупоривали, замуровывали, застраивали так, чтоб и духу его не осталось. И обе мамы в иное время от души согласились бы с обоими учреждениями.

Так или иначе, куда вёл коридор, было неизвестно. А выход из "берлоги" был через узкий, с двумя поворотами, лаз. В подвал вечно больной бабы Дуси, где только у самой двери лежал когда-то уголь, а теперь дрова. А дальше было нагромождение всякого барахла, накопившегося, казалось, с самого сотворения мира. Неудивительно, что Дуся, чью семью разметало ещё в гражданскую: и по тому свету, и по этому — вглубь подвала не посягала соваться. А подвал её выходил в тупиковую часть двора: этакое гулкое ущелье между высокими домами, ведущее в дворовый туалет. Тупик же, по которому в любое время может кто-то пройти — не самое хорошее место, если надо прятаться. Можно и попасться. А воду и припасы как носить?

Всё это, впрочем, можно было сообразить потом. Румыны, по счастью, по-русски не понимали. И Алёша чувствовал, что дома у мамы найдется пара-другая вопросов.

Действительно, дома ему пришлось почти все честно рассказать и пообещать, что он не будет соваться в тот коридор без разрешения. Но что у них есть план катакомб, который Маня и Петрик нашли на антресолях в папиных бумагах — Алёша благоразумно промолчал. Чтоб не волновать маму — это раз. И, кроме того, в плане ещё предстояло разобраться. Дядя Яков когда-то был революционным подпольщиком, но, похоже, это не обязывало его к хорошему почерку. Записи возле значков и стрелочек ещё надо было понять. И как стыкуются страницы этой обтрёпанной клетчатой тетрадки — тоже. И заодно — где именно на плане обозначен выход в подвал бабы Дуси.