Тетя Муся волновалась, не ложилась. Кинулась Свету обнимать за плечики, согрела ей чай из морковных стружек. Когда Света ей всё рассказала, заахала, жалея почему-то Свету:

— Бедная деточка, такой риск! Проклятые, что они делают, что они только делают…

Наутро, ещё до того, как уйти на работу, навязала Свете в узелок хлебных корок и кусок макухи для цыганки. И дала жестянку для воды, а воду налила в бидон.

— Ты там ей перелей, а бидончик назад принеси. А это полотенечко чистенькое, давай его вдоль разрежем, ты ей перевяжешь.

Поколебавшись, она достала драгоценный пузырек йода и отлила с чайную ложку в пустой флакончик от духов, который был у Мани куклой Фифи. Она бы и сама со Светой пошла, но опоздать в кафе — значило почти наверняка потерять место, а у Светы распорядок дня был вольный.

А уже через несколько дней она начала ворчать:

— Да не еды жалко! Едой как не поделиться, что мы, не люди, что ли? Чего я жалею? Коптилку дала, масло дала, и жакетку, и всё… Что мы, сами горя не видели? А мне обидно, что ты там с утра до вечера пропадаешь. Приворожила тебя эта цыганка, что ли? Ты домой теперь только ночевать и приходишь… Кто она тебе такая, что ты всё с ней?

Света неожиданно ощетинилась:

— А вы мне кто такая? Вы мне мама меня ругать, да? Где хочу, там и хожу!

Муся ничего не нашлась ответить. Только тихо заплакала, когда Света выскочила из дому. Трудно спорить: сколько эта девочка для них сделала, и Анечка с Алёшей — тоже ведь, если разобраться, чужие люди. Соседи, а ближе всякой родни… Где бы она сейчас была с Маней и Петриком, если б не они? Девочка вправе упрекать… Для неё чужих нет, ей все свои, и эта цыганка тоже. Такое это дитя… А обидно: почему так зло? Что она, виновата, что она ей не мама? Она бы хотела быть ей мамой… с радостью бы была…

А Света вовсе и не думала упрекать. Она и сама не знала, зачем так нагрубила. Ну, поворчала тётя Муся — это уж такое взрослое дело. Она же добрая, Света знает. Просто сегодня был Светин день рождения, а этого никто не знал на всём белом свете. Не ждать же от Андрейки, чтобы он помнил даты и смотрел каждый день на календарик, вырезанный из газеты.

Просто ей исполнилось двенадцать лет. Трудный возраст для девочки.

А с цыганкой бабой Грушей (хотя Света подозревала, что это не настоящее её имя) было и вправду интереснее всего на свете! Она была немного странная. Например, от йода отказалась, а каждый день, после собачьего вылизывания, собирала клоки паутины по стенам и налепляла прямо на рану. Говорила, что так лучше всего зарастёт. Смотреть муторно. Но, действительно, рана затягивалась с каждым днем. А зато какие она знала удивительные вещи!

Когда в щели крышки сочился дневной свет, доставала из-под юбок затрёпанную колоду карт и учила Свету, какие дамы бубновые, какие червонные, и что такое трефовые неприятности.

И рассказывала, что если хочешь узнать, врёт ли человек — пустое дело смотреть в глаза: надо смотреть на руки и ещё слушать, часто ли повторяется в его разговоре "не".

И что у каждого человека есть маленькие движения, которые означают "да" или "нет", и это и есть настоящие "да" и "нет", неважно, что человек при этом говорит и даже думает.

И что на лесть падки только самые глупые женщины, а умные, наоборот, настораживаются. А мужчины попадаются все, как один, даже если прикидываются, что это им не нравится.

И что такое — чувствовать карту, и почему карта к одним людям идет, а к другим нет.

А песни она какие знала! И учила Свету напеву, и где голосом замирать, а где притопнуть ногой. Только она поводила левым плечом, а Света должна была обоими.

Самое замечательное — был старухин шар. С маленькое яблоко, из мутноватого стекла, подставленный под луч света из щели, он начинал будто светиться изнутри. Баба Груша велела Свете в него смотреть, не отводя взгляда:

— Видишь что-нибудь?

Конечно, Света видела: шар показывал картинки, только ненадолго. Миг-другой, и картинка начинала дрожать, расплываться, а потом шла следующая, совсем уже про другое. А что кто говорил — было не слыхать: только картинки.

— Вижу, дядя и тётка младенчика купают… корыто с ручками… Это девочка, у неё девочкина писька… Вот, достали из корыта на полотенце, дядька ножку целует, а она дрыгается… Всё, уплыло.

— Ты их знаешь, этих людей?

— Нет, никогда не видела.

Старуха удивилась:

— Ты с ними повязана, а не знаешь? А ну, смотри ещё.

И опять Света видела незнакомых людей и каких-то птиц, летящих кругами, и много-много огней, а некоторые люди были одеты не по-нашему, а потом был какой-то обрыв, и там две женщины в очень коротких юбках стояли, взявшись за руки.

Баба Груша все это выслушала и сказала:

Это редко бывает. Раз в сто лет. Многие видят, только своё, а чтоб так — это уже судьба твоя такая. У моей прабабки такое было, говорят. Значит, ты скоро и слышать начнешь. Не бойся, спрашивай шар, он тебе всё покажет. А вырастешь, перестанешь видеть — береги, детям отдашь.

— Баба Груша, мы всегда теперь будем вместе? Да? Вы пойдете с нами жить?

Старуха усмехнулась:

— Мы с тобой тоже повязаны. А знаешь, как надо делать, чтобы звери тебя не боялись?

Они много говорили про зверей, и Света заодно поняла, почему она всё-таки немножко боится крыс, и как крысы это делают. И про людей они говорили, мужчин и женщин, и от чего зависит быть красивой. И про давние времена, и про всякие деревья и травы, и про стоячую воду, и про текучую, и кому золото приносит удачу, а кому одно горе, если его носить.

А на следующий день, когда Света прибежала с роскошными пирожками из требухи, прямо с базара — бабы Груши не было. Стояла на ступенечке жестянка из-под воды, а на обломке доски, где баба Груша спала, был необычно свёрнутый платок, а сверху карта: червонная дама. Света платок развернула. Там был шар, тот самый. И Света поняла, что это баба Груша оставила для неё. А сама больше не придет. Куда-то она ушла насовсем, и плакать не надо, потому что каждому своя судьба и своя вольная воля.

Алёшу все больше и больше раздражал этот капитан Тириеску. Всё в нем было противно: и фуражка-тарелка, и три медных полоски на узеньких погонах, и даже то, что у этого были не обмотки, а сапоги. Лаковые. Он, подлец, хитрый был: давил на симпатичность. Даже пробовал их своей едой угощать — ну, от этого уж они с мамой отказались. Не хватало у оккупанта куски сшибать. Так и то он сделал культурный вид: вроде не обиделся. Приволок откуда-то настройщика, тот привел рояль в порядок, и стал румын по вечерам наигрывать вальсы: усёк, гад, что мама музыку любит. И разговоры их по-французски становились всё продолжительнее. С чего бы, спрашивается?

Еще понятно, когда Маню с Петриком прятали — мама должна была с ним любезничать. Из осторожности. А теперь-то с чего? А Тириеску грустным голосом рассказывал маме, как он скучает по своей маленькой девочке, и как эта девочка ждёт его домой: не нравится ей жить у тетки. И что жены у него нет, умерла жена при родах, и жили они вдвоем с дочкой, и продолжали бы жить, если бы не война.

Маме везло в последнее время: стала приходить дамочка-перекупщица в оранжевом пальто и с лисой на плечах. Она приносила то связку немецких армейских одеял, то нитки, ставшие за последний год недостижимой роскошью. И брала недорого. А мама радовалась: шила из тех одеял куртки, и выгодно продавала. Только пуговиц у неё не было, но и без пуговиц куртки прямо расхватывали. Теперь мало у кого пуговицы оставались, и люди просто подпоясывались ремнями.

А потом Алёша увидел, что Тириеску с этой перекупщицей о чем-то разговаривает, и не в доме — хитрый какой! А на углу, на улице. Сразу стало подозрительно, почему она продает маме так дешево. А что докажешь?

Денщик Ион у Алёши злости не вызывал: сразу видно, что человек подневольный. Румыны своих денщиков запросто по мордам били. И, хоть Ион был добродушный корявый мужик с улыбчивой мордой в веснушках, Алёше иногда хотелось, чтоб Тириеску ему врезал пару раз, и чтоб мама увидела. Тогда бы небось не смеялась его шуточкам. Но Тириеску твердо держался своей коварной политики. Он на денщика даже не орал, не то, чтоб пальцем тронуть. И, что самое противное, Алёша сам стал понемногу поддаваться на капитанскую симпатичность. Уже поймал себя на том, что отвечает этому оккупанту на улыбку.