А потом, когда устроились в подвальной квартире, у Светы оказалась куча свободного времени. Такое было облегчение — обязанности от сих до сих. Самая противная — вставать утром. До того было жутко вылезать из-под одеял, из нагретого всей компанией тепла и, накинув пиджак, бежать по ледяному полу к "буржуйке". Да пока её ещё растопишь, пока закипит затируха из кукурузной муки… Утром, тетя Муся права, надо обязательно что-нибудь горячее. А то до вечера будешь мёрзнуть, как цуцык. А зато было приятно слышать, как малыши брякают ложками, и болтают, и хихикают о чем-то своем.

Света теперь торговала игральными картами. Их немцы продавали большими партиями, а перекупщик, Карл Оттович, всю жизнь проживший на Пушкинской — как оказалось, настоящий немец! — нанял несколько ребятишек продавать их в розницу. Это были красивые тяжёленькие пачки, и шли хорошо — хоть на Привозе, хоть на Толчке. Света продавала лучше мальчишек, хоть и младше всех, говорил Карл Оттович. Он вообще был добрый, и платил с пачки по-честному, никогда не жулил. Тетя Муся зарабатывала сто марок в месяц, не считая объедков, а Света, если везло — чуть не вчетверо больше. Даже что Гава надо было теперь подкармливать — было уже не страшно.

Потому что Карл Оттович захаживал в ту бодегу, где Света пела с танцами, и всегда ей аплодировал. А потом, когда её выгнали (потому что нельзя давать такой грязной девчонке надевать балетное платье, она же всех посетителей распугает!), встретил её как-то на улице, и узнал, и сразу пригласил на работу. Не смотрел, чистая она под пиджаком или не очень. А на пиджак, как оказалось, посмотрел: предложил ей скоро настоящую кожаную куртку на меху по смешной цене, только чтоб не в подарок. Правда, курточка была маленькая, взрослый никто бы в неё не влез, разве что какая балерина. А Свете — как пальто, а рукава подвернуть — получаются меховые шикарные манжеты до пол-локтя!

До войны все вещи, кроме игрушек и мороженого, представлялись чистым недоразумением. Примерки всяких пальто и ботинок — какая это была тоска зелёная! А необходимость есть овсяную кашу! Иначе все стало ещё при тёте Тамаре: она умела радоваться вещам без занудства. Какие у неё были красивые платья с ватными плечами, какие туфельки! А потом, в ту жуткую осень, когда они с Андрейкой остались во всем летнем — Света поняла, что вся жизнь, так или иначе, крутится вокруг вещей. И каждая тряпка, каждая жестянка из-под консервов могут быть сокровищами получше, чем билеты в цирк.

А так приятно было забыть о необходимости эти вещи покупать, продавать, воровать — хоть на пару часов в день. И делать, что хочется. Алёшина мама Свету очень привечала, давала ей книжки читать. До чего это было здорово! Особенно про мушкетёров, про неотразимых дам… И вещи там упоминались только достойные внимания: шпаги, мушкеты, кружева и плащи. И смешные книжки были, самая смешная — "Примерные девочки", обхохочешься! Во люди жили! Хорошее — отдельно, плохое — отдельно. А от чёрной смородины этих девочек тошнило, надо же!

Но интереснее всего были, конечно, катакомбы. Света с Гавом знали теперь свою ветку наизусть, и Света уговорила Алёшу затереть меловые стрелки: а вдруг придется удирать, или подвальную квартиру зашухерят — по стрелкам же сразу найдут, если погонятся. У них теперь были тайные метки: камушки на развилках, пятна копоти на сводах, и всё такое. Так что в один из февральских дней Света выглядывала на Ришельевскую из магазинной развалки. Просто так, из интереса побыть в секретном местечке. Она все видит, а её никто.

По улице опять кого-то гнали, неужели в городе еще остались евреи, которые не караимы? И наших пленных уже давно не водили: война откатилась куда-то к Москве, хотя газеты перестали писать, что Москва взята. А гнали небольшую толпу, но с собаками и с конвоем — всё, как у них заведено. Издалека эта толпа казалась чёрной, а потом, когда они шли ближе, Света увидела яркие юбки, метущие снег, чёрные кудри, цветные платки… Цыгане! Куда ж это их? Может, тоже в гетто?

Света не знала, что цыганское гетто новым порядком предусмотрено не было. Их вели просто за город: расстрелять. Очередную партию, отловленную при облавах. Цыганам жить вообще не полагалось. Запищал какой-то ребенок, и молодая цыганка, уворачивая его поплотнее в шаль, чуть замедлила шаг. Ее пнул конвоир прикладом, и старуха, вся лохматая и страшная, как ведьма с картинки, ухватилась за этот приклад, загораживая упавшую.

Света отвернулась и сжала Гаву ноздри:

— Тихо, Гавчик, тихо…

Она и так боялась, что Гав не сдержится на тех собак. Или они его учуют.

Там были какие-то крики, а потом хлопнул выстрел. Света уткнулась в песий бок лицом, будто можно было ещё и не слышать. Её трясло. И Гава тоже.

Потом всё стихло, цыган погнали дальше, и улица опустела. В быстро сгущавшихся в синеву зимних сумерках тело старухи выглядело грудой черных тряпок на рыхлом снегу. Свете показалось, что эти тряпки шевельнулись не только от ветра.

— Тихо, Гав, тут сиди. Я сейчас.

Никого было не видать поблизости, и Света выскользнула из развалки. Она не то чтобы боялась мертвых, но проверять, мертвый человек или живой, ей ещё не приходилось. Это надо протянуть руку и дотронуться. Пощупать, бьётся ли сердце.

Но ей не пришлось. Оттуда, из черных тряпок, раздавалось тихое и монотонное:

— Ай… Ай… Ай…

Что было плохо — это что она наследила на снегу, затаскивая старуху в тот, второй подвал, под кирпичный свод. Сразу видно, что тут что-то тащили. А остренький свежий снежок сыпался вяло, еле-еле, и неизвестно было, успеет ли он до утра замести след. На всякий случай Света стащила старуху вниз по ступенькам, где уже начинались катакомбы. Худая, а какая тяжёлая! Придется тут и положить, прямо на камень: всё теплее, чем на снегу. Вот только вжикать динамкой и рассматривать, куда её прострелили, было невозможно: нужны были обе руки, чтоб размотать тряпки. Поколебавшись, Света достала из-за пазухи половинку свечи. После той перегоревшей лампочки в Алешином фонарике они никогда без запасной свечи не ходили. Мирный, жёлтенький свет сразу задрожал на каменном своде, на ступенях, оставляя только уходящему вниз коридору круглую дыру темноты. В этом свете было видно, что глаза у старухи открыты и следят за Светой. Она больше не стонала, но и не говорила ничего: смотрела, и всё. Чёрными, как два туннеля, глазами.

Свете стало не по себе:

— Бабушка, вам больно? Где вам попали? Бабушка, вы не молчите!

Старуха заворочалась и повернулась правым боком кверху:

— Больно, не бойся… Посвети сюда.

Рана показалась Свете страшной, так много было крови на старухиных кофтах и вокруг. И кровь казалась тёмной, почти чёрной в свете свечи.

Потом она часто думала: нарочно румын так стрельнул, или старуху знала специальное цыганское слово от пули? Потому что она прошла старухе под мышкой, чуть задев дряблую старческую мякоть. Всем бы такой расстрел.

Гав тоже сунул морду посмотреть, и старуха подставила подмышку, и забормотала:

— Полижи, мой ласковый, полижи, золотой.

Света затревожилась: было боязно видеть, как Гав охотно слизывал старухину кровь. Но и возражать она не решилась, и пёс лизал долго. А когда рана стала чистой — оказалось, что она не такая большая, и Света уже смело замотала старухе подмышку одним из её же платков — тем, что был посветлее и потоньше.

— Чтоб ты счастливая была всю жизнь! — поблагодарила её старуха. — Чтоб ты выросла красавица, чтоб тебя на руках носили… Попить есть?

— Я снега принесу, тут нет воды…

Она натащила старухе крепко слепленных снежков, да еще приволокла обломок доски, чтоб хоть боком ей лежать не на камне.

— Бабушка, мне пора домой. Тут развалка, вы не бойтесь, этого места никто не знает. Вы тут перебудьте, а я утром приду, принесу вам всего. Только в этот коридор не ходите, а то заблудитесь. Вы не будете бояться? Я вам свечку оставлю, а когда погаснет — вы не бойтесь, я приду.

Старуха кивнула. Не похоже было, что она станет проявлять резвость и бродить по туннелю. И Света заспешила вниз, в катакомбы. Поверху уже нельзя было: как раз нарвёшься на комендантский час.