— Да кто тебе царапает глаза? Мы же знали, что никуда ты не пошёл. А что, твой Толик узнал что-нибудь про дядю Илюшу?

— Узнал. Папа на этапе умер. Потому меня и футболили по инстанциям: ни к следственной тюрьме не приписан, ни к лагерю. А этапные документы особо оформляются, но это дело затерять хотели. Его в Потьме похоронили. Справку мне дали о реабилитации. Посмертной.

Помолчали все. Дядю Илюшу из них один только Слава не знал.

Маня запустила руку в Мишины жёсткие волосы. Мокрый Куть подбежал, стал отряхиваться мелкими брызгами, наляпал на газету с помидорами и накроенным батоном. И сразу жрать запросил. Жизнь продолжалась, и была всё равно прекрасна.

Света не очень любила Ланжероновский пляж. На её вкус, там было слишком много народу. И ещё громкоговоритель присобачили, и он разорялся: то насчет того, чтобы потерявшиеся встречались у Двух Шаров, то насчёт того, чтоб не утопали.

— Девушка в голубой шапочке! Не заплывайте за линию заплыва!

Её в тот день, в общем, случайно на Ланжерон занесло: она заходила к Наташе, отнести ей вещички, из которых Катька выросла. Наташина дочка была младше Катьки на год, так что рисковала до самого института ходить в Катькиных одёжках. Наташа была разведённая, сама девку растила на зарплату воспитательницы детского садика. Ну, а жила она совсем рядом с Ланжероном, и они решили быстренько сбегать искупаться.

Даже обсыхать не стали, наспех вытерлись полотенцами, подобрали босоножки и пошли.

— Ма-а-ма! Ма…

Вопль был истошный, так дети от капризов не орут. Света подлетела к пацанёнку лет семи, а у того уже ногу кровью заливало — не понять даже было, где порез. А, вот он! Мальчонкина ступня была наискось рассечена, по всей ширине. Из неё прямо толчками кровь выбрасывало. Света, не думая, свела края раны, зажала, чтоб не так текло. К ним уже подбегали люди.

— Сволочи, перестрелял бы, кто бутылки бьёт.

— Сыночка, что с тобой?

— Скорую вызывайте! До телефона добегите кто-нибудь!

Мальчонка глаза завёл и не кричал больше. Мама его перепугана была до истерики и металась, как курица:

— Люди, он умирает! Доктора! Доктора!

Толпу над Светиной головой размёл мужчина с волосатым брюшком, в синих плавках.

— А ну, отойдите, дайте свет! Я доктор.

Слава тебе, Господи, нашёлся наконец хоть один толковый человек! Света отвела руки. Кровь почти унялась, сочилась только. А Свете казалось, что она никогда не остановится: такой был страшнющий порез.

— Так. Полотенце дайте. Держите здесь, девушка, сейчас перетянем. Не психуйте, мамаша, одевайтесь лучше. Сейчас отправим его в больницу, там зашьют. Да живой он, живой! Это шок, ничего страшного. А вы не уходите, девушка, — приказал он. И Света послушалась, как дурочка, хотя нужды в ней больше тут не было. Ну, доктору лучше знать.

Мальчика уложили на носилки, понесли к действительно быстро подоспевшей машине. Мужчина в плавках повелительно сказал врачу «скорой» какую-то тарабарщину. Туда же, в машину, запихнулась рыдающая мама в надетом уже оранжевом платье. И тогда только мужчина обернулся к Свете:

— Ну-с? Как вы это сделали?

— Что сделала? — не поняла Света.

— Вы остановили кровотечение, — сказал он прокурорским тоном.

— А остановить не могли, потому что там большой сосуд рассечён. Так я вас спрашиваю: как?

— Ой, откуда я знаю? Я испугалась просто: столько кровищи! Ну, зажала быстренько руками. Чтоб не так текло.

— И всё?

— И всё.

И смотрел он на Свету как-то по-прокурорски, будто не верил ни одному слову.

— Кем вы работаете?

Свете этот допрос совсем перестал нравиться, и она огрызнулась:

— А какое ваше дело?

— А такое, что вы-то мне и нужны.

Нет, каков хам!

— Спасибо, я замужем.

Но не таков был профессор Быченко, чтоб так просто её отпустить. И к возражениям он не был приучен. Он был «один в Одессе»- не потому что один хирург, а потому что таких хирургов, действительно, больше не было. В войну мало кому было до узкой специализации. Тут-то Быченко себя и показал.

Он мог собрать человека по кусочкам — да так, что при этом человек оставался годен к строевой. Он мог обшить кожей сожжённое лицо — да так, что означенное лицо всего год спустя после операции выходило замуж. Он мог отказаться от необходимой ампутации руки и собрать кисть — да так, что этой кистью можно было играть на рояле.

Преувеличения, конечно, всегда имеют место. Например, слух о том, что одесскому прокурору он сделал после инфаркта новое сердце из куска прямой кишки, и этого даже никто не заметил — это, пожалуй, уже враньё. Какое же может быть сердце у прокурора? Но в преувеличениях этих никто не хотел разбираться, да и не посмел бы. Вдруг и тебя когда-нибудь придётся собирать по кусочкам? Уж лучше верить, что у нас в городе — есть кому.

Так что профессор Быченко был признанным светилом, великим воскресителем из мёртвых и невозможным самодуром. После войны его сманивали в Киев, и в Москву, и куда только не… Но, убеждённый одессит, он отказался.

Незаменимых людей нет. Но лучше с ними не ссориться. Так, во всяком случае, считали одесские власти. И выходки профессора Быченко терпели. С приятными улыбками.

И такому человеку Света вздумала возражать! Не тут-то было: слишком много людей до конца жизни Бога молили за этого грубияна в синих плавках, чтоб Света могла с ним тягаться. Фамилия Быченко ей ничего не говорит? Так он рад за неё и за её близких, они счастливые люди.

Значит, так: Света прежнюю свою работу бросает, и он забирает её к себе. Из женщин хирургов высокого класса не получается, но это и не надо. Хирургом высокого класса, так и быть, побудет он сам. А Свете — быть операционной сестрой. Его правой рукой. И левой, если понадобится.

— Но у меня же нет медицинского образования!

Значит, будет. Ещё чего не хватало: в операционной да без образования! Свету зачислят без экзаменов, и пусть изволит носу от книжек не поднимать. А практиковаться она будет у него. И — в кратчайшие возможные сроки… Он готов подождать. Им ещё многие годы вместе работать.

Всё же непонятно: что, сестёр не хватает? Почему именно она, Света, должна… А потому что хирург сплошь и рядом работает на грани между жизнью и смертью. Там нужна интуиция, там нужна лёгкая рука, там нужна удача. Там нужно чудо, в конце концов! И ему, Быченко, виднее, кто ему годится в помощь. Он сам себе подбирает персонал.

Озадаченная, Света шла по направлению к Гаванной. Сумерки были лилового цвета, а небо — зеленоватым. Окна были везде открыты, и лампы кое-где зажигались. А акация уже отцвела: водосточные люки и обочины мостовой были завалены сухим бестелесным мусором, мотавшимся под ноги от каждого ветерка.

Алёша, вопреки Светиным ожиданиям, выслушав всю историю, реагировать в своей обычной манере не спешил. Он задумчиво скрёб подбородок.

— А ты знаешь, Светка, это не такой уж бред. Ты у нас везучая, правда.

— Ничего себе — везучая!

— Нет, не в том смысле. Это, наверное, как-то по-другому называется. Но, понимаешь, детский садик и даже Педин… Это не дело для тебя.

— А что? Мне в садике хорошо.

— А тебе везде хорошо, хоть в катакомбах. Ты ж у нас ненормальная. Нет, я тебя ни на что тут не толкаю. Но — сама ты чего хочешь?

— А как ты себе представляешь: снова учиться и сидеть без зарплаты?

— Ну, это ж не семь лет, как на хирурга, всё-таки. Потянем как-нибудь. И заначка у нас есть на чёрный день.

Света пошла посоветоваться к тёте Ане. Та горячо поддержала идею:

— Светочка, мы с Павлом поможем — и с детьми, и со всем. Но это действительно, действительно настоящее дело! Я имею право говорить, я сама так работала когда-то. Ты понимаешь, на свете так мало работ, где можно совсем не делать ничего плохого людям, только хорошее… разумеется, если правильно считать тампоны! И, знаешь, ты способная, и с характером, у тебя получится. А это такое чувство, когда риск и всё на грани, а потом вдруг знаешь: выживет. Уже выжил!