Насчёт того, чтоб не делать ничего плохого — это было типично тёти Анино и к Свете никак не подходило. Светы бы уже в живых не было давно, если б она не делала ничего плохого… А вот про риск и про «всё на грани» — это Света хорошо понимала.
А думать ей долго Быченко не дал. Опомниться Света не успела, как попала в водоворот, да такой, что мозги плавились. Раздвоение личности — штука совершенно бесполезная, потому что действующее лицо всё равно одно. Вот если бы можно действительно раздвоиться! Чтоб одна Света занималась Катькой и Пашкой целый день. Это было бы так здорово: они бы в своё удовольствие читали вместе, и учились плавать, и бегали бы по обрывам, и дворцы бы строили из кубиков. А другая Света — та училась бы, а третья Света в очередях бы стояла и готовила бы завтраки, обеды и ужины — пальчики оближешь! И мужу рубашки бы вовремя гладила, и даже шила бы малышам всякие красивые одёжки… вязанье она ненавидит, а шить — пожалуйста! А ещё одна Света — та просто бы жила по вольной воле… стоп, уже она до четырёх досчиталась.
Особенно туго ей приходилось с умными словами. Это и всегда у неё было: они как-то с реальностью не увязывались. Вот цветные разводы на лужах — ей так нравились, прямо весело от них становилось! А потом Алёша сказал ей, что это называется интерференция — и всё. Никакого удовольствия. Увидишь радужную лужу — и силишься вспомнить: дифракция? дисперсия? нет, что-то на «ф»… И не хочешь, а силишься. А нет у неё памяти на такие слова. Ну, и тут было то же самое. Вот возьмёт и перепутает мадрен с катетером… ужас! Конечно, она их не путает, ещё бы их перепутать! Но вот названия…
Морочливое это было время, и длилось без конца, и ни на что, кроме самых необходимых дел, минуты не оставалось: успевай поворачиваться! И вечно что-то недоделано… Короче, той Свете, которая бы просто жила — жизни не оставалось. Нагладишь отстиранный халат, пойдёшь на кухню борщ помешать — а дети уже утащили тот халат и играют в белого медведя… И медведь белый уже условно, потому что живёт под тахтой, а под тахтой уже месяц неметено, и зачёт завтра. Отощала Света совсем, и глаза красные. Но тикали недели и месяцы, и сдавала она свои зачёты. Профессор Быченко был азартный человек. И она тоже.
Петрик влип-таки в историю, пришёл к Свете с Алёшей мрачный. Можно суда избежать, но для этого нужна такая ломовая сумма, что у Петрика крепко не хватает, и сразу разницу не наскрести. А нужно сразу. Завтра нужно. Так что прощайте, друзья, шлите посылки и пламенные приветы. Петрик ёрничал, но видно было, что влип.
— Светка, сними барахло с подоконника.
А Света уже и так — чем занималась? Снимешь горшок с лимоном — и куда его поставить? Место ж надо расчистить, потом барахло снимать. Насвистывая про девушку из маленькой таверны, Алёша аккуратно орудовал отвёрткой. Империалы, в лучших традициях, были упакованы в Светин чулок — из тех, что назывались «в резиночку».
— Хватит?
— Ух ты! Ну, ребята… Да у вас-то они откуда?
— Ты беги делом займись, а открутишься — тогда расскажем.
Через несколько дней они ему и рассказали. Петрик хохотал, и ахал, и мотал головой:
— Ну, Светка, ты даёшь!
Это был прежний Петрик: весёлый и полный авантюрных энергий. Рассыпаться в благодарностях он не стал. Уходя уже, буркнул слегка севшим голосом:
— Я, ребята, попомню.
И вот настал день Светиного дебюта! Она бесстрашно смотрела на крошево костей и крови: этого она ещё в детстве навидалась. И понимала, что для жизни случай не опасный. Этот кровью не успел истечь, его очень быстро в травматологию доставили. Они там, на Судоремонтном, молодцы: почти всегда успевают, если что. Но вот будет ли этот здоровенный мужик ходить… у него и тазовая кость была переломана, и обломки в брюшине, а ноги-то!
Из страха, что перепутает названия, она старалась угадывать, что может понадобиться, на два шага вперёд. Это как раз было очень просто: что Быченко намерен сейчас делать, она шкурой чувствовала. Для этого и думать не надо было. А подумаешь — то же самое получается: какое тут может быть ещё решение? Она делала всё, что требовалось: легко и точно, с цирковой ловкостью. И, кажется, ни в чём не ошибалась.
Это было очень несправедливо, что Быченко ругался. Мог бы он вообще ей не командовать, раз она успевала до команды. Ну хорошо, порядок есть порядок. Но какие слова он к своим командам добавлял! Света мат слышала, конечно. Но в свой адрес — никогда. Даже одесская шпана держалась на этот счёт южного этикета, и с женщинами себе не позволяла. А светило Быченко позволял! Он крыл её, и анестезиолога, и молодого хирурга из ординатуры, и всех, кроме пациента — многослойно, многоэтажно и виртуозно. Света старалась делать вид, что не слышит: ей и так дела хватало.
А кончилась операция, увезли пациента, сняли с Быченко перчатки и маску — и Быченко, сияя — к Свете:
— Молодец, девочка! Поздра…
Тут ему Света пощёчину и влепила. Не символическую дамскую, а настоящую: аж его качнуло. Он глазами заморгал и рот сделал буквой «О». А потом испугался, причём за Свету:
— Детка, что с вами?!
— Как вы смели так ругаться!
Света с трудом сдерживалась, чтоб не зареветь от обиды. Быченко смотрел недоумевающе, продолжал моргать:
— А разве я ругался?
Тут уж все присутствующие — где стояли, там и полегли от хохота.
Вскоре и сама Света смеялась, вспоминая эту сцену. С Быченкиным матом пришлось примириться. Это он так нервное напряжение разряжает. В конце концов, он ей не «тыкает» никогда, а мат у него весь на «ты» — стало быть, с некоторой натяжкой, можно считать, что он адресуется не ей. А мировому пространству.
А работать с ним было здорово! Он был дерзок и удачлив. Особенно — на той самой грани, где требовалось чудо. И он вершил чудо, и она ему помогала.
Конечно, если он ждал от неё каких-то особых знахарских фокусов — то зря ждал. Она не Распутин, чтоб кровь останавливать. Это от её желания не зависит.
Но хирург Быченко не знахарства ждал, он, в конце концов, образованный человек. Он другого ждал от Светы и это получил. Как и все, чья работа зависит от многих случайностей, он имел насчёт случайностей свои подозрения. Какие случайности каких людей любят, например. И в Свете не ошибся. Она удачливости в дело прибавляла: больше, чем он мог надеяться.
Денежная реформа Алёшу со Светой не особо затронула. Ну, стало всё дороже на базаре… ясное дело. А сбережений у них никаких не было. Те, у кого были — взвыли, конечно. Но только не Петрик. Он как-то ухитрился и на этой истории наварить. Припёр Свете с Алёшей холодильник новенький, велел грузчикам — чтоб ни царапинки. Что такое? А это подарок, к дню рождения Кутя. Так у Кутя же неизвестно, когда день рождения! Ну, значит, в любой день можно праздновать. Поздравьте, ребята, в люди выбиваюсь! Хорошо быть замдиректора овощной базы…
— Что, Петрик, скоро и директором станешь?
— Тю. Я что, дурной?
Холодильник — это было здорово: раньше продукты Света вывешивала на холод за окно в авоське. Или держала между оконными рамами. А если жарко — то никак не держала. Что не съели, то пропало.
Петрик наскоро рассказал о Мане: Славик её выбивался в знаменитость, и её за собой тянул. Только Маня ждёт ребёнка сейчас, ей не до концертов. Ну, они хорошо живут.
Миша по горло был занят хлопотами насчёт того самого Толика, что в КГБ. Сорвался Толик на чём-то. Миша узнавал подробности. Волосы дыбом становились от тех подробностей.
Толик бросил на стол удостоверение сотрудника: я вам больше не чекист. Он бросил на тот же стол партбилет: я вам больше не коммунист. Он в СПБ теперь, Толик. В психушке, то есть. Потому что нормальные люди так не поступают. Лечить теперь будут Толика. Возможно, что и пожизненно: диагноз ему влепили — не дай Бог. И что можно сделать?
Осторожненько Миша выяснял, что можно. Он сам был невысокого ранга партийный работник, но всех, кого следовало, знал. Сейчас сидел, вычислял. Сан Саныч за это дело не возьмётся. Сергей Иваныч — впрямую никогда, но Миша ему как-то помог в паскудном квартирном деле по первому же звонку. Сергей Иваныч — тот незаметно многое может сделать. Стоп, а Петрович? Петровича же он забыл! А Петрович по медицине многое может. Пускай бы хоть не лечили, там, говорят, какие-то уколы жуткие и штука, называемая укруткой.
