Встретились два поручика в Козельске, в монастырь их тогда согнали несколько тысяч человек. И содержали там, как в лагере. Но в самом монастыре не зверствовали, зверства Яцек уже потом видел. А в Козельске стрелки были, в общем, добродушные, и особых строгостей не было. Кроме полной изоляции. Потом, весной сорокового, их стали группами брать на этап. Они думали, что возвращаются домой! Им даже сделали прививки: от тифа и от холеры. Эти прививки особенно выводили Яцека из себя: он очень сдерживался, когда о них говорил, но всё равно чувствовалось.

Да, привезли в Катынь и всех расстреляли. Теперь он знает, сколько: пятнадцать тысяч. И отца тоже. А Яцека забрали в НКВД, на следствие. Потому что он знал немецкий язык и выпустил монографию, и бывал в Германии. Его обвинили, что он работал на польскую разведку: шпионил против Германии! Вполне в стиле советских. Так что дали ему восемь лет, и попал он в Коми, в лагерь, где с мамой и познакомился. А в сорок третьем по лагерям набирали поляков, делали Польскую армию. Называлось: «кто на «ский». Даже восстановили польскую награду «Грюнвальдов крест», у Яцека она есть, кстати… Дальше Света знает. Обычная для поляков судьба, только то необычно, что они с матерью живы оба. И про послевоенные казни и аресты правду Яся говорила, каждый ребёнок знает, ещё слава Богу, что они не всё знают… Не все, конечно, русскими детей пугают, но общая атмосфера… А не век же Польше стоять на коленях.

— Теперь затишье перед бурей, понимаешь?

— Да, дядя Яцек, чувствуется. И Ендрусь — потому такой?

— У тебя очень хороший брат, Света. Молись за него. Мы с мамой молимся.

Андрейка был ласков с сестрой, но про свои дела не рассказывал. Да, он учится в университете, да, пишет стихи. Нет, они не печатаются, но читателей много. А вот как это — не её дело. Ладно, он напишет пару строчек старым друзьям. Если Света так хочет. Но, в общем, ни к чему. Их дороги врозь теперь.

Так и не написал.

То, что в прошлый приезд показалось Свете роскошью в кваритре мамы и Яцека — у них даже душ был свой! И вообще так элегантно! — было, как она теперь понимала, чистенькой, аккуратно заштопанной бедностью. Тем не менее её так задарили, что даже неловко было. Она уезжала обласканная, нагруженная подарками, счастливая, что так хорошо повидались. Ну, почти хорошо.

— Ты понимаешь, — рассказывала Света Алёше, — у меня всё время было такое чувство, что от меня ждут извинений. Будто мне должно быть стыдно за то, что я русская.

— И дождались? — только и спросил Алёша.

— От меня дождёшься! Но, понимаешь, это — замкнутый круг. Вот ты любишь по логике, так по логике получается, что — ничего хорошего. Знаешь эти споры: вы наш Кремль брали, и нашего Ивана Сусанина убили, и всё такое. А вы нашу Варшаву брали, и наши восстания расстреливали, и всё такое. А вы нашего патриарха Гермогена… И конца никогда не будет, если так. Ничего уж тут не поделаешь. Тем более, их можно понять: мы для них — оккупанты не в прошлом, а сейчас. Но даже если это кончится — всё равно будем враги. По старой памяти и до конца света.

— И ты тоже?

— А я же нелогичная! — засмеялась Света. — Как тут Катька себя вела?

— Да уж получше тебя. Слушай, ты мне скажи по-честному: с голубями — так-таки случайно получилось? Ну, мужу-то родному…

— Муж — объелся груш!

Всё же Света ему рассказала. Но Алёша, как и обещал, не сказал никому, так что секрет этот так и остался нераскрытым.

— Вы знаете за эту речь?

— Ещё вчера.

— Так она же была сегодня.

— Ой, я же её не слушал, я её читал. Я знаю, когда её написали?

В газетах хрущёвской речи не было, но её зачитывали на закрытых партсобраниях. Секретно. Ну, а Одесса умела держать секреты так, что все всё знали, действительно, «ещё вчера».

Петрик вернулся одним из первых: весёлый, даже не слишком истощённый. В последние полгода у них не режим был, а малина, даже футбольные матчи с вохровцами. Ну, это он мог рассказывать кому угодно, но не маме. Муся кормила его теперь каждые полчаса, чему Петрик не особенно сопротивлялся. Жрать ему теперь хотелось, как он сам формулировал, пожизненно. Вообще он не казался слишком обожжённым лагерем. Жизнерадостности, во всяком случае, не утратил. Яков и Муся в те дни помолодели на десять лет. Маня примчалась из Ленинграда: она там теперь была второй скрипкой в каком-то камерном оркестре. Но, конечно, надеялась стать первой. Петрик наслаждался общим вниманием:

— Вот правильно, все танцуйте вокруг пострадавшего за правду! Ну-ка, Катькин, попляши!

И толстенькая Катька, вертевшаяся, разумеется, под ногами общего веселья, старательно топотала пятками.

— Ой, люди, я не могу! Кто-то делом занимался, женился, лялек делал — всему свету на загляденье. А моя жизнь вся поломатая! И где ж мои молодые годочки! Ой, Светка, накапай мне валерьянки, а то лопну от зависти! Я, может, тоже желаю личной жизни — так кто ж за меня пойдёт, старого да поганого! Ой, проклятые рудники! Никто за такого дедугана не пойдёт, правда, Катькин?

— Правда! — радостно отвечала Катерина.

— Уй, она у вас уже «ры» выговаривает! Жизнь моя, как с белых яблок дым…

На следующий день он приволок Катерине огромную куклу, со всеми причиндалами, включая стеклянные кукольные бусы. Кукол таких в магазинах не было, во всяком случае, в одесских.

— Петрик, где ж ты такую прелесть достал? — ахнула Света.

— Я тебе скажу, что на базаре украл, так ты ж не поверишь! Места надо знать, Светик! Только где те места — учат в таких местах, куда я тебе не советую попадать. Ты думаешь, у меня незаконченное высшее образование? Так у меня высших зато — знаешь сколько? Что там Горький мог писать за свои университеты, если он толком не сидел никогда?

Через пару недель он вставил себе два золотых зуба. Оно и требовалось: ясно, что у Петрика не всё это время был режим — малина. А скорости его оборотов никто уже не удивлялся. Видимо, он в лагере наслушался лекций по подпольной коммерции, да и контактами обзавёлся какими-то непостижимыми. Через месяц он устроился на скромную работу сторожа овощной базы. Но все напитки, кроме коньяка, считал недоразумением.

— Ой, Петрик, сядешь! — тревожился Миша, которому Петрик как раз достал замшевую гэдээровскую куртку.

— Это директор центрального «Гастронома «сядет. А мы людишки серые, а овцы у нас целые.

Скоро он появился у Алёши со Светой не один: привёл девицу Риточку. Риточка была сущим очарованием — от ресничек до ножек в лаковых туфельках. А открыла рот — и вовсе покорила все сердца. Петрик переходил на одесское наречие, когда дурачился или когда к тому приглашали обстоятельства. Как и все они. В анкетной графе «знание языков» любой из компании мог смело писать: русский и одесский. А вот Риточка — только одесский. Они раньше подумали, что она балуется, но Риточка фуфла не гнала. Она была девица обстоятельная, лаковые туфельки ступали по жизни твёрдо, а за все эти интеллигентские мансы она себе голову не морочила. Она пивом в ларьке на Ланжероне торговала.

Через неделю её сменила Любочка: мечтательная юная библиотекарша. Потом Танечка, мастер спорта по пистолетной стрельбе. Потом приятели Петрика уже и имён не утруждались запоминать. При этом Петрик каждый раз ухитрялся влюбляться с первого взгляда и на всю жизнь.

День рождения Алёши, приходившийся на август, у компании назывался ещё и «наш день». Почему так вышло — никто не помнил, но это было неважно. А важно было собираться всем вместе: именно днём, а не вечером. Это сложнее всего было для Мани: совсем она там закрутилась в Ленинграде. А что в нём хорошего она нашла, в том Ленинграде? Там Маню затирали, кажется. Не пускали в первые скрипки. Кто бы мог подумать, что в музыкальном мире свои интриги?

Но в то лето Маня ухитрилась устроить себе отпуск на август. А по сравнению с этим подвигом — комбинации остальных, с целью невыхода в тот день на работу, были семечками. Одного Андрейки им не хватало. Совсем затерялся Андрейка, не писал даже. Мама писала, что он теперь работал в Познани — вот и всё, что о нём было известно.