На секунду Марина уловила тень подозрения: почему вдруг выплыло "не дальше сарая"? Но, размякшая от жалости к себе и к детям, она ни во что уже не стала вдаваться, только прижимала к себе бедовую Светину голову. Наплакавшись, они заснули все втроём на диване, и, уже засыпая, Марина подумала, что она все-таки плохая, легкомысленная мать: не проверила, как дети умылись на ночь. А если не проверить — они, конечно, по носу повозят, а за ушами не вымоют.

Нельзя сказать, что этот день был такой уж мирный, но всё-таки заснули они, расцеловавшись и всё друг другу простив. И правильно сделали. Всё равно это был их последний мирный день, и он уже кончился, уже остывали раскаленные солнцем крыши и булыжники дворов. Влажно, по-ночному, лепетали деревья, кончились разговоры и смех у дворового крана, только у Никитиных в дальнем углу двора, наверное, была вечеринка, там светились оба окна, и плескало оттуда заезженной Рио-Ритой. И ещё вечера и ночи им оставалось целых пять часов, а уж на шестой самолёты Третьего Рейха имели приказ открыть восточный фронт. Одесса, по своему расположению, на линии этого фронта должна была оказаться на удивление скоро.

Мама была на работе, когда войну объявили по радио, но Света особенно не волновалась. И так все знали, что будет война, и заранее известно было, какая: малой кровью и на чужой территории. И появятся новые республики освобождённых народов. Гитлер был "заклятый друг", так что ясно было: мы только и ждали, чтобы он напал первый. Правда, музыка по репродуктору во дворе звучала на всё это непохожая. Грозная. Андрейка на всякий случай жался к сестре, и она занялась делом: завтраком для братишки и Гава. Там, в синенькой кастрюльке, оставалась рисовая каша: только разогреть на примусе. И мама оставила пару сарделек: одну сварить Андрейке, а свою она скормит Гаву. Всё равно в такую жару есть не хочется.

Ближайшие несколько дней Света твёрдо намеревалась делать "приличную девочку". Тогда, она надеялась, мама позволит узаконить Гава. Тем более, что пионерский лагерь счастливо отпадал: какой теперь лагерь, когда война? Андрейка от Гава пришел в восторг, особенно когда пес его всего облизал в два приёма. На свету Гав оказался не чёрный, а тёмно-серый, породу же определить Света затруднилась. Для овчарки — слишком велик и лохмат, а какие ещё бывают большие собаки?

Узнав про лечение тёртым рогом, Андрейка огляделся свежим детским взглядом и выдал блестящую идею: вешалка у двери — она из чего? Действительно, Свете просто примелькалось, но вешалка была — маленькие рожки, шесть отростков, врезанные в фигурную плиту тёмного дерева. Они успели уже наскоблить сколько надо, приладить вешалку обратно и даже повесить мамин дождевик и свои куртки как было, когда примчался взмыленный Алёша. Он приволок Гаву кости из борща, но, главное, принес возбуждающий слух: дополнительный военный набор! Всех мужчин сейчас будут брать на фронт!

И из лагерей тоже берут мужчин! Уже месяца два как берут, Филипп Саныч говорил его маме, а Алёша только что бегал к ней в больницу и всё слышал. Нет, мама в больнице не лежит, а работает, ну, это тут ни при чём. А набор — при чём. Это значит, что папу тоже возьмут, и он будет не враг народа, а солдат как все, на фронте — бить врага. Настоящего.

— А как же берут уже два месяца, если война только ночью началась? — спросила Света без особого доверия.

— Ну, это я не очень уловил. Филипп Саныч, знаешь, так тихо-тихо говорил. У него у самого там брат, только двоюродный, а всё равно надо быть осторожным. Ты что, не рада? Я так вчера понял, что у тебя отец тоже…

— Тоже. Только, я думаю, он умер уже.

— Чего это? — удивился Алёша. — Было извещение?

— Ничего нам не было.

— Так как же ты думаешь? Чем ты такое думаешь, а? Какое право, нет, какое право! — возмущался Алёша.

И, чем больше он возмущался и убеждал Свету, что так думать — всё равно что предательство, и вдруг отец её жив, и даже наверняка жив, и теперь будет не зэк, а солдат, тем больше Света понимала: он прав. Он всё правильно говорит. А только она знает, что папы больше нет, и не может объяснить — откуда, и ничего не хочет объяснять. А хочет поскорее отшить отсюда Алёшу со всей его правотой. Потому что вот-вот он уговорит её поверить, и придумать себе ненастоящего папу: не убитого зэка, а живого солдата. И ждать: когда этот ненастоящий вернется с войны. Это хуже любого предательства: так верить. А он не понимает и не поймёт. Его-то папа живой, ну он и хочет, чтоб у всех так. И рубашка у него сегодня свежая, тоже в клетку, но другая. Чистенькая. Чистенький мальчик Алёша, желающий ей добра.

— А пошел ты, пузо в клеточку, знаешь куда! — неожиданно ощерилась она.

Алёша аж отшатнулся от неожиданности, заморгал светлыми ресницами:

— Ты что, психованная? Носом дыши, ушибленная!

Тут бы им не миновать всерьёз поссориться, но во дворе раздались крики и плач. Тетя Шура из пятой квартиры голосила навзрыд. Тети Шурин Лёнька, только кончивший школу, геройски хмурясь, собирал вещмешок, чтобы немедленно идти в военкомат добровольцем, и тётя Шура смотрела на это вроде как безучастно. А тут передали по радио: Киев. Бомбили Киев! Двести человек убитых и раненых! И — опять грозная музыка, это тётю Шуру добило. Потому что пусти она сейчас Лёньку или не пусти — все равно, раз такое делается, его заберут туда. Где бомбят и где убитые. По-настоящему. А с ней, похоже, расплакались все женщины двора. И инженерская жена Виктория, вчера ещё скандалившая с Шурой за белье, повешенное на её верёвку, обнимала Шуру, а она все тряслась и рыдала ревмя, прямо в Викториин вишневый халат:

— Ой, Викочка, что же теперь будет?

А у Виктории тоже тряслась голова, и видна была из-под блондинистой окраски тёмная полоса там, где рассыпались волосы. Шпилька с волнистыми рожками выпала, звякнув о горбатый жёлтый камешек. Этими камешками был замощён двор, а между камешками из глины росла всякая травка. Алёша поднял шпильку, да так и стоял с протянутой рукой: как теперь её отдать? От этой его неловкой позы у Светы сразу прошла вся злость. И чего она вызверилась? Она примирительно улыбнулась и взяла у Алёши шпильку:

— Я ей потом отдам, ага?

Тут пришел управдом Зуйков и сказал, что реветь по военному времени нечего, а надо делать затемнение, чтоб никакого света вечером. А сам вкрутил в парадном синюю лампочку. Он был в майке и военных галифе, и весь раздувался от ответственности. Женщины спешно засобирались: почему-то, как поняла Света, не мастерить затемнение, а в магазин. Раз теперь по военному времени — то ничего не будет, даже соли. Надо запасаться. Света знала, где мамин кошелёк, и тоже пошла. С Алёшей договорились завтра увидеться, он опять бежал к маме в больницу.

— А что мы будем покупать? — спросил Андрейка.

— Смотря что будут давать. Как люди — так и мы, — резонно ответила Света. Гава они взяли с собой. И, как оказалось, не напрасно: возле "Гастронома" уже волновалась очередь, и кто-то кого-то уже выпихивал:

— Вас тут не стояло!

— Меня не стояло? Держите меня, люди, а то я сейчас сделаю, чтоб этого штымпа тут даже не лежало и не пахло!

А Свету с Андрейкой никто из очереди не оттирал: рядом стоял Гав и, едва напирали, молча скалил чудовищные клыки.

— Во, тигра саблезубая! — уважительно сказал небритый дядя в кепке, что был за Светой, и время от времени распорядительно покрикивал на очередь:

— Поимейте остаток совести, люди, не пхайте меня на малых детей!

Они простояли за теткой в жёлтой кофте часа два, но купили соли, и сахару, и манки — столько, сколько могли дотащить. Второй раз не пошли: устали. И ещё Света убрала всю комнату, да-да, и подмела, и пыль вытерла. Потому что, раз Андрейка знает про Гава, секрет недолго удержится. И ещё ей повезло: она во время уборки отыскала-таки свои спортивные шаровары. Мама их специально запрятала, чтобы девочка ходила как девочка: в платьицах и юбках, а не носилась по двору, как мальчишка. У Светы хватило ума их сунуть в надёжное местечко, но пока не надевать: мама скоро придет с работы. Она себе беленькую блузочку погладила. И юбку сатиновую, синюю клёшем. Покрутилась перед зеленоватым зеркалом, расчесала волосы на левый пробор, сделала губки бантиком. Получился "аньолек", как мама ее называла по-польски, когда она прилично выглядела. Если только у ангелочков бывают такие зеленые, нахальные до прозрачности глаза.