— Сейчас те разойдутся, выйдешь со мной, с понтом наш.
Алёша усмехнулся:
— А куда я брюки дену?
— Ну, кто там смотрит, какие брюки у дружинников! Расчешись быстренько. И сделай бдительную морду.
Он вышел с Алёшей через сколько-то минут и громко распорядился:
— Отправляйся к Коменскому на угол Греческой, у него ребят не хватает, там кому-то нос поломали. Пулей!
И подтолкул в тень. Трюк сработал, и Алёша, как ни в чём ни бывало, ушёл в темноту. До дома можно было добраться, если не лезть на хорошо освещённые улицы и знать проходные дворы. А Алёша знал.
Потом они хохотали, вспоминая эту сцену: брюки-то Алёшины уцелели! Что ж, работала схема, намеченная их компанией ещё во студенчестве. Дружба, она важнее службы. А всё-таки саднило обоих, и оба понимали, почему.
Насчёт религии тоже кампании возобновились. Так что на Пасху Миша всю ночь стоял в оцеплении вокруг Успенского собора. Инструкция была простая: старушек пропускать, молодёжь не пропускать. Людей среднего возраста — по обстоятельствам, но желательно поменьше. И уж ни в коем случае — тех, кто с детьми. Тут было не так противно, как с облавами: Миша считал, что делает полезное дело. Но все-таки плакали и бессильно ругались женщины. И дети тоже. Ничего, думал Миша, вырастут в реальной жизни, без опиума — сами спасибо скажут. Потому что в действительности Бога нет. В чём, в чём? В действительности…
А Павел только жёлчно хмыкал: за Церковь опять взялись — ну, разумеется. Чего ещё ждать? Сейчас опять пойдёт… это ещё только начало.
А Света с малышкой нянчилась, гуляла с ней много. Павел подарил им шикарную коляску, сделанную на каком-то авиационном заводе. На низком ходу и с обтекаемыми линиями. Солидная, в общем, конструкция: что-то в ней было военно-техническое. Так и хотелось парочку пулемётов по бокам присобачить. Катить её было одно удовольствие. Только она была тяжёлая, как чёрт. Спускать её по узкой лестнице со второго этажа Света и сама могла, а затаскивал уже Алёша. Они решили использовать Светин декретный отпуск до упора, и ещё за свой счёт прихватить, если получится. С деньгами, конечно, туго будет, но неужели не продержимся как-нибудь? Не хотели они Катерину в ясли отдавать: там дети болеют без конца, и вообще жалко. Встанет на ножки — можно будет родителям на день подкидывать. А с трёх лет она будет при Свете, три года — уже детсадовский возраст.
Сан Степаныч пришёл к Свете неожиданно: сколько лет, сколько зим! Он тогда не обиделся, что Света из цирка ушла. В конце концов, последнюю гастроль она не сорвала, не посягнула на святое. А номер был хоть и хорош, но было что взамен поставить в репертуар. Сан Степаныч понимал: замужество, беременность…
Он посюсюкал Катерине, сделал ей «козу», повосхищался её красотой, не забывая стучать по дереву и приговаривать «тьфу-тьфу, поганая». Почесал Кутя за ушком, поинтересовался, как воробьи поживают. Чучи уже не было, делась куда-то Чуча. Теперь вожаком воробьиной стайки был Чирус, ещё похлеще Чучи хитрован.
— А в цирк возвращаться не собираетесь, Светочка, а?
Хорошо, что Алёши не было дома, на работе был Алёша.
— А если бы временно — ну, на месяц-другой мы бы вас заняли? Катенька у вас большая уже, пора в номер ставить… шучу, шучу!
Он изложил ситуацию: в Варшаве будет международный фестиваль молодёжи и студентов. И наш цирк туда едет — не одесский, в смысле, а советский. В конце лета, да. Ну, конечно, программу будут утверждать в Москве. Сейчас эта программа составляется только. И позарез нужны голуби мира, без них как же? Не тот номер, конечно, что они со Светой тогда придумали. Тот — для внутреннего употребления, а для международных отношений не вполне тактичен политически. Голуби у нас там агрессивность проявляют, это для заграничной публики ни к чему. Но и просто выпустить белых голубей — банально как-то. Хотелось бы блеснуть. И ему, Сан Степанычу, лестно было бы пробить в программу хоть маленький номерок от Одесского цирка. Пока москвичи с ленинградцами на весь репертуар лапу не наложили.
А то, что Света делает с птицами, больше никто не делает. Он, Сан Степаныч, всю жизнь при цирке и знает, что возможно, а что нет. Впрочем, было время, когда считалось, что антиподист не может работать из стойки на голове у партнёра… Так или иначе, то, что Света — сейчас никто в мире… А там будут цирки из других стран, даже китайский. Профессионалы оценят, как никто! Малюсенький, но сногсшибательный номерок, прямо после пролога! А потом уж пускай они там выпендриваются с медведями и клоунами. Ну, Светочка, а? Ну ради Одесского цирка? Ну ради меня?
Алёша называл Свету идиоткой и всеми синонимами.
— Тебе мало? Ты ещё своё недополучила? Хочешь опять — на те же грабли? — гремел он. — Ну, подготовь им голубей, если уж приспичило. Но я ещё с ума не сошёл отпускать тебя за границу! Без тебя там прекрасно обойдутся! Ты и тут найдёшь приключений на свою попу!
— Не обойдутся. Голубей заранее обучить нельзя. То есть можно, но только чему-нибудь простенькому. Они ж без понятия, им надо человека чувствовать. Что они со мной сделают, то с другим не повторят, ты пойми! И, в конце концов, я хочу увидеть маму и Андрейку.
— Тебе напомнить, чем это в прошлый раз кончилось?
— А меня больше не станут вербовать. Я же тебе рассказывала про того… Он мне теперь соломки подстелит.
— А если нет? Ну, помню я историю с тем засранцем! А что — его папочка всеми органами заправляет? Он сам — сошка исполнительская, раз девчонок вербует!
— Ну да, сошка! Ты бы видел, какая у них машина!
— А у тебя будет не машина, а срок!
— Не будет. Сейчас времена не те.
— Дура ты, Светка!
— Ага.
— А с Катькой как же, ты подумала? — выложил Алёша главный козырь.
— Там вся программа на две недели. А Катьке уже почти полтора года. Ну, я договорюсь с дядей Павлом и тётей Аней.
— Вот-вот, договорись с ними. Про цирк. Хочу я видеть!
Но Света не была бы Светой, если б она с ними не договорилась.
Варшава была совсем не похожа на ту, что Света помнила. Эта, пятьдесят пятого года, была праздничная, солнечная, в цветах и в музыке. И столько было отстроено — почти весь центр! Но разбитые кварталы не скрывали стыдливо: даже некоторые развалины подсвечивали ночью — там, где были щиты и плакаты.
Своим Света свалилась — снегом на голову: она предупреждать письмом не стала, всё боялась, что сорвётся. Мама ахнула, конечно, стала Свету обнимать. Но объяснения пришлось давать сразу: что значило то оскорбительное письмо?
Оскорбительное? Свете и в голову не приходил такой оборот дела. Ладно, она объяснила. С подробностями. Мама плакала:
— Бедная моя девочка!
Но теперь-то — каким чудом? Объяснила и это. Марина что-то слишком внимательно вгляделась Свете в лицо: будто опять искала тот неведомый прыщик.
— И ты выйдешь на арену — здесь, от советского цирка?
— Толком нет. Скорее буду предметом обстановки: между занавесом и ареной. Голуби сами будут работать, но им надо, чтоб я была. Они ко мне на свист, только такой свист, что не слышно, слетятся обратно. В такой большой барабан шёлковый. Вот я буду за тем барабаном, держать его. Мам, ну что мы про голубей! Я так рада тебя видеть! Ты же не знаешь ещё, ты теперь бабушка!
Света достала фотографию Катерины. Катерина стояла, сама собой довольная, в одних трусиках, и держала полосатый мяч. Марина умилилась. А когда женщины умиляются — это надолго. Так что когда позвонили и ввалились всей компанией Яцек, Андрейка и Яся, мама встрепенулась и сделала тревожные глаза: она же забыла Свету предупредить, чтоб не сразу им выкладывала про цирк. А осторожненько.
Кто изменился за это время — так это Яся. Было дитя малое, а стала паненка с длинными косами. И целоваться со Светой засмущалась. Мама засуетилась, стала всем фотографию Катерины показывать. Но все-таки Света ляпнула, нашла время:
— А я с цирком приехала! Хочешь, Яся в цирк?
— В сове-етский?
