Зато Мишу заметил директор школы еще на построении. И поставил всем в пример: вот, мол, не забыл человек, что он — советский пионер.

— Тебе сколько лет?

— Четырнадцать.

— О, ну значит, скоро будем в комсомол принимать. А пока, надеюсь, ты будешь хорошим председателем совета отряда. Как фамилия?

Так что Миша с первого дня оказался в активистах, а на второй — уже они разбирали на школьном собрании безобразное нарушение дисциплины. Зачинщиками были Алёша Петров и Петя Кригер.

Начал Алёша:

— А ты на какой улице жил? До эвакуации?

Петя надменно отрезал:

— С оккупантскими прихвостнями не разговариваю принципиально.

Дальше разговаривать ему и не пришлось. Петя был шире в плечах, Алёша — злее. Когда он уже молотил Петю головой о голубоватую каменную плиту, какими был вымощен школьный двор, кто-то из эвакуантов крикнул:

— Бей фашистов!

И началось. Пошли стенка на стенку: эвакуированные и оккупированные. Учительниц, пытавшихся разнять, как сухие листья, отмело к воротам. Только Тоня-пионервожатая нашлась: то ли ей уже приходилось бывать в таких переделках, то ли она была знатоком по психологии среднего школьного послевоенного возраста. Она выскочила на улицу и вцепилась в первого проходившего офицера:

— Дяденька… товарищ, то есть… Я вас прошу, стрельните в воздух, а то они одурели совсем!

Дяденька и стрельнул, и это возымело действие.

— Убили! — истошно заорал кто-то, и куча мала немедленно распалась: смотреть, кого именно убили. Теперь обе стороны были больше похожи друг на друга, во всяком случае, одинаково потрепаны. Синие и красные американские штаны и куртки, обвалявшись в добротной городской пыли, приобрели менее вызывающие оттенки. А одесская рвань так рванью и осталась, так что достигнуто было приблизительное равенство. И фонарей друг другу навешали примерно поровну: глаз за глаз.

Директор присутствовал на собрании, но приберёг последнее слово для себя. А раньше предоставил Мише. Алёша, с рассечённой бровью, смотрел на Мишу незаплывшим глазом: бедняга, вот и крутись теперь. Его, Алёшу, уже допросили. Он был краток:

— Ещё кто-нибудь назовет меня фашистом или этим… прихвостнем — убью, в натуре до смерти. Так и знайте.

Поэтому Пете на всякий случай слова пока не давали. Чтобы ещё чего не вышло. Потому что у директора пистолета не было.

А Миша, бес его знает, откуда, умел выступать. И ни капельки не стеснялся.

— Вы тут приехали и не знаете разницы, кто фашист, а кто нет. А я знаю разницу. Нас в гетто загнали, моей маме мертвой рот обыскивали, так я знаю. Я немца убил на Ришельевской… ну, одного, а вы сколько убили? А Петров нашел катакомбы, и у нас было подполье, мы там от немцев прятались. И Петров писал против немцев, мы такие самолетики пускали из развалки, чтобы все читали про Сталинград. Так теперь мы — фашисты? У нас с Петровым отцы на фронте, и ваши на фронте, которые не в тылу, так мы теперь в советской школе будем драться? Вот портрет товарища Сталина висит, а немцы вешали за это, если у кого найдут, так вот перед портретом Сталина скажите: мы вам товарищи или мы вам фашисты?

Алёше было совестно: как Миша говорил — получалось, будто они настоящие подпольщики, и имеют какое-то отношение к портрету Сталина. Будто они там в катакомбах молились на тот портрет или хоть держали его…что они, ненормальные? Вроде по отдельности и правда всё, что он говорит, а приплетено одно к другому что-то слишком ловко. Как в газетах пишут.

Однако Мишина защита была, видимо, политически окрашена должным образом, так что директор её принял. Под его руководством собрание осудило бойкот бывших в оккупации, равно как и драки в школе. Петрова и Кригера на первый раз простили. Окончили собрание общим вставанием и пением гимна. И вставать Алеше было как-то неловко: не детский же сад. Но, он видел, положено было. Отвык, чёрт, от этих штучек. А эвакуанты — ничего, пели, как молились. С горячим чувством.

А Мише после этого собрания дал рекомендацию в комсомол сам директор. Паренёк еще политически не вполне подкован, но известным чутьём обладает. Можно вырастить из него хорошего организатора.

Дома у Красновых были сцены с рёвом: Маня и Петрик наотрез отказывались ходить в разные школы. Это же быть врозь целых полдня! Они не могут, и не пойдут, и всё! Они вцеплялись друг в друга и валились на пол: делай, что хочешь. Яков, потрясая ремнём, увещевал, грозил, растаскивал — но без должной убеждённости. Конечно, ребятишки, считай, три года так и провели: держась друг за дружку. Чтоб не так страшно было.

А школы теперь с раздельным обучением, нет таких классов, чтоб мальчики и девочки вместе. Маню водила Муся, крепко держа за руку, осыпая подзатыльниками и поцелуями. Петрика водил Миша, используя коррупционные методы. За первые две недели пришлось, скрепя сердце, пообещать этому паршивцу трофейный трёхцветный фонарик. Он ещё имел наглость намекать на готовальню, но уж это Миша пресёк.

Миша был теперь богат и счастлив: папа нашёлся, и шлет посылки и письма! Света победно поддразнивала Алёшу: ну, что? А это потому, что действительно непонятно было, как Мишиного папу искать. Мобилизовали его чин чином, в первые дни войны. Дома Мишиного уже нет, развалка на том месте. Если папа жив — куда он напишет?

И сразу после освобождения Света выдала идею, на которую способна только девчонка: что такое полевой адрес? Пять цифр. Ну так надо их угадать, вот и все. Можно же не одно письмо написать, а несколько, уж один-то номер попадёт. Алёша пробовал ей объяснить, что слишком много сочетаний, фиг тут угадаешь. Но его рациональные рассуждения отмели большинством голосов: почему не попробовать? Загадали шесть номеров, каждый по одному. И Миша послал шесть одинаковых писем по шести полевым адресам. Один номер попал-таки в точку: это был полк, где Мишин папа служил до ранения. И его там помнили, и разыскали, и переправили ему Мишино письмо. Кто угадал этот номер — они не знали теперь, не догадались записать, кто какие цифры задумал. Так что весь триумф был Светин, и спорить с этим не приходилось. Хотя Алёша спорил, с непонятным ему самому ядовитым удовольствием. Похоже было, что Миша этим спорам завидовал: над ним Света редко насмехалась, все норовила выламываться над Алешей.

Учиться поначалу не слишком заставляли, и они много времени проводили вместе. К зиме Алёша сделал управляемые санки: у них был передний полоз и рукоятка, приделанные к сиденью на шарнире. Можно было съезжать по крутым, синим от снега улочкам, спускающимся к морю. Хитрый Петрик наладил было коммерцию: давал пацанам с тех улиц покататься по десять копеек за раз, и харчами тоже брал. Но Алёша узнал и накостылял ему по шее, чтоб не был такой хитрый.

Петрик обиделся: его тянуло в рост, и все время хотелось жрать, аж в голове мутнело. Он виноват, что ему не хватает карточной пайки? А Мане тоже не хватает, что он, не видит? А мама же им ещё и подсовывает всё, что может…

Игрой в "пожара", к тому же строго запрещаемой в школе, много не заработаешь: так, копейки. Но Петрик подкопил этих копеек и купил у какого-то древнего деда на базаре сокровище, цены которому дед явно не понимал. Это был гранёный стаканчик, с очень толстыми стенками и совсем уж толстым, прямо в полтора пальца, дном. Поболтавшись по базарам, Петрик нашел тётку, у которой можно было покупать семечки хоть килограммами. Купил полный мешочек, а дальше нужна была только грелка, кошелка и газеты.

— Семачки каленые горря-чие! — выводил он чистым дискантом, и у него покупали. На стаканы. А стаканчик был с секретом, но если правильно держать, то не видно, какое дно.

Только надо было менять места: Петрику вовсе не улыбалось, чтоб его за этим занятием застукали учителя или знакомые. Стаканчик приносил доход небольшой, но постоянный. Можно было иногда покупать колбасу и твёрдые пряники. Он и не думал жрать их сам, но дома обязательно станут приставать: откуда да как. Так что лучше всего пировать было у Светы, в их с Андрейкой комнате. Тетя Клара, во-первых, не имела манеры приставать, а во-вторых, часто уходила по вечерам и по ночам.