Ничего Миша не подготовился. Так и поднимался по боковым ступенечкам на сцену актового зала: узкоплечий и длинный, в вельветовой куртке на молнии — предмете комсомольского шика. Вот он весь на виду уже: у крытого красным стола. И будущее его тоже на виду: к нему Миша уверено шёл с первого дня в послевоенной школе. Парторг, за столом сидевший, кивнул ему ободряюще. Вот сейчас Миша разлепит пересохший рот и будет отрекаться от отца. Давать принципиальную оценку. Другого же выхода нет. Нет-нет-нет-нет, включился в голове метроном. Нет-нет-нет.

Миша вскрикнул и повалился, зацепив угол стола, сморщив красную скатерть. Он бился и выгибался на дощатой сцене, и метронома уже не слышал. Изо рта у него потекла кровь. Надо было вызывать «скорую». И вызвали.

Маня узнала первая, от второкурсника-историка, с которым встретилась тем вечером, чтоб идти в кино.

— Представляешь, кровища, а он голову назад вывернул, орёт и об пол колотится. А мы потом узнали, почему. В общем, хана комсоргу, вот он и задёргался.

Парень тут же пожалел, что Мане об этом рассказал, потому что Маня немедленно умчалась, даже не попрощавшись. Оставив языкатого второкурсника медленно соображать, что кина не будет.

Над Мишей тем временем совещались специалисты: наш пациент или не наш? С одной стороны, это не эпилептический припадок, иначе бы обмочился. Раз не обмочился — стало быть, припадок нервный, барышнинский — и завтра бы на выписку, таким и бюллетеня не дают. Но, с одной стороны, у него когда-то была черепная травма. Там вот, где белый клок, рубец прощупывается. И край языка прокушен. Тогда — похоже, что припадок не просто нервный. Но язык он мог просто прикусить, безо всякой эпилепсии, когда грохнулся. Он же там ударился обо что-то. Язык-то повреждён по мелочи, зашивать не надо. А вот насчёт сотрясения мозга сомнений нет: зрачки разного размера. И не расспросишь его ни о чём: он своим языком неделю-другую теперь ворочать не сможет. Ну, так ему две недели лежать надо всё равно — после сотрясения. Но — у нас ему лежать обязательно? Или родственникам отдать можно? Они уже до главврача дошли, добиваются. Можно, почему нельзя. Если они транспортировку возьмут на себя. А если припадок повторится — тогда к нам.

Так Якову и сказали. Ну, чтоб Яков в городе Одессе да не обеспечил транспортировку! Смешные люди.

Муся поила Мишу из трубочки. И даже в туалет выходить не разрешала. Лежи, герой. Доктор велел лежать — и лежи, и нечего тут стесняться. Дурачок мой маленький, он тётю Мусю стесняется… В общем, на первые несколько дней Миша оказался в полном распоряжении тёти Муси. Благо язык у него на возражения не поворачивался в буквальном смысле: распух весь. И пускай Петрик поставит рядом с Мишиной постелью раскладушку и ночует на ней: вдруг опять припадок? Боже ж мой, она же помнит… Нет, она сама будет рядом с ним ночевать!

Алёша примчался, вот и хорошо. Пускай сбегает за молоком, а Маня — быстренько на базар за курицей, на бульон. И пускай кто-нибудь Мише почитает, ему же нельзя читать, а он на книги сумасшедший.

К тому времени, как Мишин язык заворочался, он чувствовал себя, будто в детство вернулся: защищённым, обласканным, укутанным потеплее. Всё плохое — снаружи, а тут хорошо, и лампа горит. И, как тогда, в катакомбах — свои рядышком. Ну, не все, ясное дело, но всё-таки… А зато дядя Яков тут. А Светка не вернулась?

С Алёшей он за эти дни стал в прежние простые отношения: невозможно было сомневаться, что он про Алёшу глупости тогда думал.

Алёша был всё тот же. Друг. А это он, Миша, дурил. Светка такая, она ему просто ничего не сказала. С неё станется. Она ведь и Мише не говорила, но у Миши с отцом друг от друга секретов не было.

— Алёшка. Ты хоть знаешь, почему Светка в цирк пошла?

— Я сколько раз добивался, а она только дурачится. И врёт, по-моему. Так вот бросить институт… Но она же упёрлась, ты ж её знаешь.

— Ну так вот. Чтоб ты знал.

Алёша нашёл Свету в Кемерово. Даже не в гостинице, а на какой-то обшмыганной квартире. Мороз в том Кемерово стоял столбом, снегу было — по уши, а у неё, кажется, и валенок нет. Всё, не понадобятся ей больше валенки! Дураком он, Алёша, был, предателем не был. Так он ей и объявил, ворвавшись на квартиру настоящим разъярённым мужем.

— Всё. Собирайся. Поезд в шесть отходит.

— Ты с ума сошёл, ну Алёшка, ты правда сошёл с ума! У нас в шесть представление.

— А ты больше в цирке не работаешь. Ты замуж выходишь. И вообще беременна.

— Ты что, с печки упал?

— Тебе прямо сейчас сделать? Или до Одессы подождать? Светка, ещё одно слово — и я за себя не отвечаю. Я больше не позволю, чтоб ты морочила мне голову. Дура. Дурочка моя стоеросовая…

Так хорошо, оказывается, когда тобой командуют… Она, Света, привыкла быть самой сильной, а тут перед ней был не мальчишка, которого она знала, а мужчина — настоящий, знающий, что делает. Ну очень, очень ей почему-то захотелось верить, что он знает, что делает.

Шестичасового представления, конечно, уже нельзя было отменить. Но пятьдесят третий год Света встретила мужней женой, хоть и безработной пока.

Родителей Алёша поставил в курс дела чётко, как сообщал военную сводку. И вышел, не дожидаясь ответа. Павлу и нечего было сказать: получалось, что девочка к нему первому обратилась за помощью тогда, по телефону. Хорош же он был. С Андрейкиной, как-никак, дочерью. За то и вылетевшей из института, что — Андрейкина дочь. Нет, не за то, конечно, то был предлог. А за то, что повела себя, как Андрейкина дочь. Её выручали другие, по еврейскому блату: он этого Илью Самойловича как-то видел. Майора отставного. Браво, генерал Петров, георгиевский кавалер, ваше благородие!

Чуткая Анна присела на ручку кресла, обняла его за плечи.

— Ну, Павлик, всё уладится. Света хорошая девочка, правда, хорошая. И Алёша всё правильно делает, и радоваться надо. Ты просто всегда поднимал слишком много шума насчёт своего социального статуса, а это всё пустяки.

— Я — поднимал шум? Я — хоть словом…

— Ну, ты молча его поднимал, разве не так? Ещё студентом был — уже поднимал. А мы с тобой с тех пор чего только не видали, каких статусов не хлебали… И они так же будут. Что, девочка недостойно себя повела? Ты её просто не знаешь, она всегда такая.

— Я должен с ней объясниться.

— Ну и объяснись. Хочешь, я с ней поговорю, у меня с ней всегда были хорошие отношения.

— Нет, я сам.

Детали этого объяснения Павел никому не докладывал, но оно состоялось. Анна улыбнулась облегчённо, когда на следующий же вечер Света, придя с Алёшей в Театральный переулок, назвала Павла дядей Павлом. И бесстрашно поцеловала. Впрочем, она и всегда знала, что девочка незлопамятна. Анна с удовольствием накрывала на стол, и Света ей помогала, как в старое доброе время.

— Тётя Аня, где у вас вилки лежат?

Жили они отдельно от родителей, у Светы. На этом настоял Алёша. Павел не слишком возражал: ценил в молодых стремление к самостоятельности. Но уж свадьбу надо устроить, как полагается.

Они и устроили. Чинная генеральская квартира до ночи ходила ходуном. Только в загсе подкачали: почему-то на свидетелей Мишу и Петрика напал неудержимый смех, когда жениху и невесте загсовская мымра читала наставление о крепкой советской семье. А смеяться было нельзя, и от этого ещё смешнее. Уже и Света фыркнула, и Алёша с трудом сдерживался.

— Прекратите смеяться, а то не распишу! Что за несерьёзное отношение…

Мымра строго взглянула на невесту, и они встретились глазами. Тут мымре оставалось только капитулировать: сама она засмеялась добродушно, даже не слишком себе удивляясь. И всё быстренько оформила, и пожелала им счастья.

Петрика арестовали в феврале, и даже не дома. Он просто домой не пришёл. Кинулись выяснять: у следователей мало что выяснишь, но рассказали Петрика однокурсники. Ну, надо было выступить их институту с осуждением врачей-вредителей. Ну, собрание было, и Петрику даже, кажется, не обязательно было выступать. Или можно было бы сказать что-то обтекаемое: там выступавших и без него хватало. Это же было чисто формальное мероприятие, ну как везде. А Петрик вылез и понёс: что это еврейский погром, и он сам еврей, мало ли что по паспорту, и не будет в этом участвовать, и что — позор… Никто опомниться не успел, а он уже наговорил себе на статью. И какая муха его укусила? Всегда был такой практичный, знал, что к чему пришито…