Только на одном удалось настоять: работает она в цирке — и будет работать. Вот нравится ей — и всё. Да, и ездить нравится. Чтобы убедить в том Алёшу, она с удовольствием рассказывала ему всякие забавные истории. И излагала приобретённый практический опыт. Например, в каком городе картошка дешевле, так что имеет смысл сразу много закупать. И — в каком стоит покупать обувь, а где — эмалированную посуду. Цирковые это всё знали: в основном — голь перекатная, они умели по жизни выкручиваться. И спекулировать по мелочи не стеснялись. И — рожали детей, не переставая: иначе откуда бы взяться в наше время цирковым династиям? Это, может, генеральские династии из другого теста деланы, мстительно думала Света, припоминая «опасное время». А «дама с собачками» — уже из роддома вернулась, а года через два её малыш будет кувыркаться носом в опилки, а к семи годам — встанет в папин номер, как трое старших.
Она измучила Алёшу приездами-отъездами, азартными рассказами про замечательных людей (представляешь, поломал лучевую кость, но в тот же вечер выходит хоть в униформе, гипс под униформой не видно, а всё для того, чтоб кураж не потерять!) Про кураж Алёша и сам понимал, но уж очень много в Свете стало того куражу. У неё была какая-то своя, отдельная жизнь, куда она Алёшу не приглашала. Куть — и тот был гвоздём её номера, а он, Алёша — просто так. Она с ним была то безудержно ласкова, то так же безудержно несправедлива — будто рассчитывалась с ним за что-то. Но никак нельзя было понять, за что, а потерять её, Светку, было бы непредставимо. Она его любила, да. Пока. Неизвестно, за что. А это Алёше было больней всего: вдруг он стал одним из её капризов? Любит, да, но он ей не нужен. Разве только Чучу кормить…
Алёша то и дело оставался один, и надолго. Старая их компания похоже, что распадалась. Миша был замкнут, на Алёшу смотрел странно и отчуждённо, тоже не объясняя причин. Алёша, поразмыслив, причины нашёл: Миша теперь комсорг факультета, может быть, строит карьеру, и ему не до старых друзей. Андрейка никому из них не писал: ну да, он же теперь поляк и католик… Светка — и говорить нечего: она как будто зарок дала бывать пореже в Одессе. Девчонки с Алёшиного курса были все дуры набитые: зачем только их сестра на инженеров учится! Чтоб выйти замуж?
Компании, так естественно собиравшейся вокруг Светки (до него только теперь дошло — вокруг кого!) не было уже. И панкху на зиму опять никто не снял, так она с того лета и пылилась сиротливо. Оставались Маня и Петрик. Маня училась в консерватории, Петрик — на экономическом, но двойняшек-то никогда не разнесёт в разные стороны! У них были свои словечки, которые Алёша помнил с детства, а тётя Маня и дядя Яков — как законсервировались: только морщинок у них прибавлялось, но всё — в улыбки. Алёше было хорошо у них, лучше, чем в Театральном переулке. Всё же он вырос на Коблевской, и двор его ещё помнил. Всегда, пока он доходил до Красновых, кто-то его опознавал:
— Ой, Алёша пришёл! Ну как жизнь, Алёшенька? Ой, какой ты вырос, нивроку — ну прямо жених!
Маня всегда бурно радовалась его приходу, и так же бурно кидалась его кормить:
— Кушай, убоище! Что значит не хочу? Ты смотри, на что ты похож — приличная собака и то не бросится! Яша, ты ж педагог, скажи ему: надо питаться!
И накладывала ему масло на хлеб ломтями. Яков посмеивался и подмигивал Алёше: мол, не спорь с женщиной. А то хуже будет. Маня с Петриком хохотали:
— Мама, он хлеб с маслом не хочет! Он бульон хочет, только стесняется!
И Маня кидалась разогревать бульон: когда доходило до того, чтоб детей кормить, она шуток не понимала. Круче всего Алёше пришлось однажды летом, когда Маня наготовила вареников с вишнями в меру вдохновения. А вдохновения у женщин никогда не бывает в меру. Так что она, не слушая возражений, уложила три слоя вареников на одно блюдо со старомодными завитушками по краям, полила вишнёвым соком пополам со сметаной и накрыла другим блюдом, таким же обширным. Потом она это сооружение обернула несколькими слоями газет (чтоб не остыли), запихнула в авоську и велела Алёше нести ровненько. То есть, строить края блюда под линию горизонта, которого не было видно, потому что на юге темнеет рано. Она хотела Анечку с Пашенькой угостить. Алёша понял, что сопротивление бесполезно, и понёс, как дурак. Благо было действительно темно, и никто не видел, во что превращались его брюки. Блюда норовили сползать текущим краем вниз сразу во все строны. Гензель и Гретель имели бы все шансы наутро проследить путь от Коблевской до Театрального переулка. Птица не посягали на кровавый вишнёвый след, но, по счастью, не посягала и милиция. Так что Алёшу не повязали. А вареники, доблестно донесённые до дома, были встречены с восторгом и как-то незаметно, но неправдоподобно быстро съедены: ни одному не дали пропасть!
К началу кампании «срывания масок» Яков оказался одним из самых защищённых людей в городе. Литераторы Ивановы оказывались на поверку литераторами Рабиновичами, и это им ставили на вид. Заодно и всем читателям, которых они морочили. Артисты, композиторы, партийные деятели — все могли ждать пересмотра анкетных данных, с которыми в двадцатых-тридцатых годах был допущен неоправданный либерализм. Кто угодно мог трепетать, особенно в Одессе. Кроме, разумеется, действительных Ивановых. И кроме таких старых шкрабов, как Яков.
Потому что у него выросли ученики, и не первое уже поколение. Потому что эти ученики занимали в жизни самые разнообразные посты, а Якова Исакыча помнили все, ещё бы его не помнить! При этом получался парадокс, наукой педагогикой необъяснимый: кто был в первых шести классах шпаной — тот и вышел в люди прежде прочих. А те все Якова Исакыча почитали особо. Даже его рукоприкладство вспоминали со светлой слезой. Так что, когда на Якова Исакыча Краснова последовал донос в Районо, что он на самом деле не Краснов, а замаскированный Гейбер — Якова Исакыча даже никто не побеспокоил проверкой сигнала. Тот сигнал рассосался как-то сам собой. Да, Якову Исакычу, живущему с двадцатых годов на несчастную учительскую зарплату и не имевшему никогда никакой власти — можно было к тому времени жить и безо всякой зарплаты! В Одессе, во всяком случае.
Телефон ему в квартиру провёл бывший шпанюк и голубятник Савка Затулывитер — убоище, не умевшее открывать скобки в течение полутора лет! Так что Яков мог позвонить своим оболтусам хоть в Москву, хоть в Питер — но дальше Одессы редко нужно было обращаться. А можно было и не звонить. С мясокомбината ко всем празникам, революционным и религиозным — без различия религий — ему доставлялись аккуратные пакеты с мясом, свежим, как майская роза. Он мог сшить за сутки костюм в лучшем ателье, вырезать себе что угодно в лучшей больнице, вставить золотые зубы в любой момент, получить место в любом одесском санатории на любой месяц и, если бы у него была такая блажь, сняться хоть в главной роли в любом из фильмов киностудии имени Довженко.
Но такой блажи у него не было. Он по-прежнему ходил в ту же школу, не изменяя ей. Проверял тетради, хищно пополнял богатейшую коллекцию шпаргалок и только кивал на просьбы родителей:
— Яков Исакыч, моему, если что — я вас прошу как родного — сразу по шее!
И осенью пятьдесят второго он так же мирно прихрамывал на уроки — безмерно богатый человек без гроша на книжке и с заштопанными локтями. И — так же давал кому следовало по шее, не скупился на вразумление.
А Илья Самойлыч не удержался на своём партийном посту. За ним ночью пришли, в лучших традициях. И почему-то при обыске всё спрашивали:
— А где остальные ваши костюмы?
Не могли поверить, что их только три. Мишу, поднятого с постели в семейных трусах, к тому же со ржавыми на чёрном сатине разводами от неудачной стирки — колотило крупной дрожью. Не от страха, а от возбуждённого оскорбления. Папа его поцеловал, когда уводили:
— Держись, сынок, не дрейфь! Не без друзей…
Захлопнулась дверь, и Миша повалился на постель, подвывая, как маленький.
Люди вообще очень скоро узнают, если кого арестовали, а уж про аресты партийных деятелей — моментально. Так что с Мишей по-хорошему побеседовал парторг Николай Дмитриевич. Обсудил, так сказать, ситуацию. Сегодня общее комсомольское собрание всего факультета. И вести его, как всегда, должен комсорг Миша. То, что случилось, не должно бросать на Мишу тень: он отличный студент, общественник, во всех отношениях на хорошем счету. И у нас дети за отцов не отвечают. Но замалчивание происшедшего, как-никак, на Мишу тень бросает. Это происшедшее ему бы следовало оценить принципиально, по-комсомольски. И во всеуслышание. Вот в начале собрания, например. Он, парторг, сам собрание начнёт и предоставит Мише слово. У Миши есть время подготовиться: три часа осталось.
