Детей нельзя баловать, особенно если это генеральские внуки, прописанные в дедушкиной роскошной квартире, полной к тому же дорогих трофейных вещей. Их надо держать в сугубой строгости — для их же блага. И карманные деньги им вовсе ни к чему.

— Всё, что надо, мы тебе купим.

От такой политики человеку на каникулах становится совсем уж неласково. Пока школа — есть хоть обеденные деньги, которые вовсе не обязательно доносить до школьной столовой. А летом дадут в кои веки полтинник на кино — и всё. Потому что у них с Катькой всё есть, даже велосипеды. Видали бы они эти велосипеды, как Турцию с Лузановки, если б не то Пашкино приключение.

А, во-первых, они с Женькой увидели в зоомагазине чёрных моллинезий — обалдеть. Пашка аквариумами раньше не интересовался, но Женька его в два счёта обратил в свою веру. Раньше Женьке моллинезий купим, а потом Пашка себе тоже аквариум заведёт. Хоть маленький.

И, во-вторых, есть вещи, которые просить у родителей совсем уж совестно. В Пассаже, например, продаются маленькие гоночные автомобильчики, разборные. Они водителем, как ключом, запираются — отпираются. И все детали разноцветные. Если есть несколько автомобильчиков, то можно комбинировать по цветам. Здорово получается: автомобильчик чёрный, посредине жёлтая полоса, а водитель и колёса красные. Или как угодно ещё, там восемь цветов разных есть. Сладишь такой автомобильчик, не успеешь налюбоваться — и раз, проиграл. Все пацаны в гонки играют, на те же автомобильчики. Покупай новый, а он сорок копеек стоит — шутка ли? А поди объясни папе, на что эти сорок копеек нужны — высмеет. Скажет: как маленький, в цацки пластиковые играет.

Бутылки лучше всего собирать по подворотням и по скверикам, только за них жестокая конкуренция. Не одни они с Женькой такие умные. В Дюковский садик лучше не соваться: местные пацаны накостылять могут. На Приморском бульваре — тоже своя шобла. Поразмыслив, они с Женькой сообразили, что стадион в рассуждении бутылок — золотое дно, вот и сунулись. Кто ж его знал, что стадион этот кривой держит… Они вообще не думали, что взрослый дядька может бутылками заниматься.

Изнемогая, Пашка доскакал до самого верха и заметался в поисках выхода. С перепуга он совсем не соображал, где этот выход может быть, а кривой уже тоже до верха добрался и бежал прямо на Пашку, растопырив руки. Пашка взвизгнул и метнулся клубочком ему под ноги. Это называлось «подкатик», его ещё Федька этому научил — на самый пожарный случай. Кривой со всего разгона влетел мордой в асфальт, а Пашка вспрыгнул на ноги и рванул: вот же он, выход! Уже подбегая к Женьке, оставленному за стадионом стеречь велосипед, Пашка заметил, что в руке у него зажата бутылка. Даже бросить её он не сообразил: так неожиданно выскочил на него этот кривой. Наверное, из-за этой бутылки он и гнался, иначе бы просто шуганул.

Вернулся домой Пашка растрёпанный, взмокший и в рваной футболке. На скуле и на локте — ссадины и грязные полосы: он «подкатик» впервые исполнял в боевой обстановке.

В таком виде он и предстал перед домашними, чинно сидевшими за столом с белой скатертью, при полном параде. Пожилая дама устрашающей элегантности, которая тоже там откуда-то взялась, подняла брови и улыбнулась:

— Это и есть мой внук Паша?

Ой же, ёлки-палки! Свет померк у Пашки в глазах. Он же забыл совсем, они же всей семьёй должны были ехать на вокзал, встречать бабушку Марину из Варшавы! В три часа… А теперь сколько? И что теперь наврать? Не рассказывать же, да ещё при этой польской бабушке, про кривого и про бутылки!

Бабушка Марина, сдерживая смех, смотрела, как Пашка мучительно пытался сделать благонравный вид. До чего же он похож на Свету маленькую — просто прелесть! Внука надо было выручать, чем Марина и занялась с большой энергией. Она ему нейлоновую футболку привезла, пускай Паша померит: угадала она размер или нет. Она утащила его в коммунальную душевую, быстренько привела в порядок, напялила футболку с красно-белыми полосами и повела обратно к столу:

— Угадала, а боялась, что большая будет!

Пашка понимал, что это спасательные меры, и был благодарен. Остаток дня он от бабушки не отходил, подлизывался к ней, как мог. Она была что надо, эта польская бабушка! В результате их совместных усилий Пашка отделался чепухой: велосипед на две недели был взят под домашний арест. А сам Пашка нет: бабушка хотела походить с внуками по городу.

Марина и вправду хотела побродить по городу. Может, это прощанье: неизвестно, удастся ли ещё приехать. С городом, где она была так счастлива, а потом хлебнула столько горя, с городом, умыкнувшим у неё родную дочь. И дом, который она считала родным, пока был жив Андрей, и все воспоминания, и всю первую её любовь. Она и с Андреем прощалась: это был его город, и он так хотел, чтоб она его полюбила — с морскими запахами, буйными базарами, глинистыми оползнями, висящими на корнях дрока, и мальчишками, орущими «шухер!»

Теперь мальчишки орали «атас!» Симпатичного фуникулёрчика, позванивавшего вверх-вниз вдоль Потёмкинской лестницы, больше не было. Кому-то помешал фуникулёрчик. И их с Андреем любимые грифоны исчезли из Александровского садика.

А бронзового Дюка, покровителя города, не затронуло — ни войной, ни сменой властей. Так он и стоял, держал руку над бухтой. И, как прежде, исполнял дополнительную роль: был особым покровителем выпускников. Под его благословляющую руку они продолжали приходить перед каждым экзаменом, у него проводили всю ночь после выпускного вечера, он же незримо поддерживал измученных абитуриентов на экзаменах уже вступительных. И только когда становились студентами — передавал их под дальнейшее руководство святой Татьяне. Потому что это уже надо быть святой, чтоб студентам покровительствовать. Катерина всё это тоже знала и рассказывала бабушке, даром что ей до выпускного было ещё далеко. Только через три года ей самой — под дюковскую руку. Но не было сомнения, что и до того времени Дюк достоит.

В их бывший с Андреем дом Марина хотела — одна, без детей. Отправила их в кино и пошла, узнавая и не узнавая: город изменился, но меньше, чем можно было ожидать. Кошмарный серый памятник Толстому — отрезанная голова на столбе — уродовал прежде уютный маленький скверик. Вокруг памятника чахли берёзки: сажать берёзки на одесской почве придумала чья-то голова, которую бы тоже следовало на столб. Марина зашла в подъезд — тот самый, и так же крашеный в жёлтый цвет. Просто пройти по двору. В квартиру заходить она не хотела: там теперь живут другие. Железная оградка вокруг нескольких клёнов, кран, синеватые плитки дорожки… По этой дорожке Андрей её нёс на руках, когда вводил хозяйкой в свою квартиру.

— Тётя, вы к кому? — подбежал к ней перемазанный чёрной шелковицей малыш.

— Просто так, — улыбнулась ему Марина.

— Значит, в туалет. Это во-он тудою и налево.

Марина рассмеялась и подарила ему шариковую ручку с прозрачным кончиком, в котором плавала оранжевая рыбка. Малыш, очарованный рыбкой, наспех спасибнул и припустил к палисадничку с петуниями, держа кулачок с трофеем над головой.

Что ж, Марина была не из тех, кто пытается вернуться в прошлое. И не за этим пришла в свой бывший двор. На этом малыше и состоялось её прощание: она и город отпустили друг другу все грехи.

Кроме одного. Марина раздумывала, сказать ли, до последнего дня. Такая Света была счастливая, что мама приехала. Так им было хорошо вместе, так Марина любовалась дочерью: порода! О, в каждом движении и в каждом смешке — её порода! И эта манера держать голову… Она угадала тогда: в тридцать семь её дочь была больше женщиной, большего очарования женщиной, чем в свои восемнадцать.

И он смеет… Он, поломавший ей всю судьбу на свой русский лад… А она, как слепая — не видит ничего! Да у него же на лбу написано — кириллицей и печатными буквами!

Она решилась всё-таки.

— Ты хоть замечаешь, что у него есть пассия?

Света изумлённо посмотрела на мать.

— У кого? У Алёшки?

Она расхохоталась: