Алёша был доволен, что партосбрание было закрытое. Хуже, когда открытое и с обязательной явкой всех не-членов. Так что он спокойно доводил документацию: работа не такая уж неприятная. Даже оставляющая место для тихого самодовольства. Этот проект красиво получился, можно и возомнить о себе, ублажался Алёша. Впадём в грех гордыни, всё равно выпадать через пару дней, если не раньше. Там оформления остаётся всего ничего.
Он мысленно помянул всех матерей и праматерей, когда во второй половине дня все отделы потянули-таки в актовый зал. Директор института как человек разумный ухитрился отсутствовать: что-то там где-то там он срочно выбивал. Будь Алёша более продвинутым сапиенсом, его бы тоже здесь не было. Можно было, в конце концов, найти предлог для отсутствия, если загодя головушку потрудить и вычислить, когда надо отсутствовать. А он, как дурень, увлёкся и про все эти дела позабыл.
Парторг Иван Савич чувствовал себя, будто ему десять сантиметров росту прибавилось. И вёл себя соответственно.
— Товарищи! Вы все в курсе происходящих событий, так что я их охарактеризую кратко.
Следующие сорок минут он со вкусом этим и занимался: кратко характеризовал, потрясая газетой «Правда». Если бы с ним разом приключилось всё, чего мысленно желали ему истомлённые сотрудники — захватывающая бы получилась картина. Но даже не кашлянул, паразит. А вместо того достал из папочки заготовленный под конец подарок:
— Поступила инициатива сотрудников нашего института обратиться к партии и правительству с открытым письмом. Позвольте мне зачитать текст.
Текст был, разумеется, исполнен горячей и единодушной поддержки принимаемых мер по борьбе с происками мировой буржуазии в братской республике. А также всего, что понадобится впредь.
Все помалкивали с постными рожами: похоже было, что дело ограничится прослушиванием всей этой бодяги, без прений. Но не ограничилось: распустили всех по отделам и стали по отделам же собирать подписи. Этого только не хватало! Вляпались.
Алёша решил от подписывания уклониться: обойдётся родное правительство и без его поддержки. Обходилось же до сих пор — так, может, и теперь себя сиротинушкой не почувствует. Уклониться, однако, не удалось: прямо за горло взяли. Ладно, будем называть вещи своими именами: он отказывается. Как? А вот так!
Двое молодых-перспективных из их отдела отказались тоже. По слухам, и в других отделах заварилась каша. Никак партия и правительство в таком важном международном вопросе без их подписей обойтись не соглашались, так что стали тягать в партком по одному: вы же советский человек…
Вадика, самого молодого, дёрнули первым. Все притихли, делали вид, что усиленно занимаются делом… дадут эти сволочи заняться делом! Вернулся он через полчаса, злой и решительный. Его светлые волосы слиплись сосульками от пота, верхняя пуговица рубашки расстёгнута, галстук распущен и на сторону съехал. Словом, вид геройский. Ясно было, что парторг зря времени не терял, довёл-таки его до полной солидарности с чехами.
Сел Вадик и написал открытое письмо: своё собственное. По требованию партийной организации он исполняет свой гражданский долг высказать своё личное отношение к оккупации Чехословакии. Он считает это позором и не согласен ни на прямое, ни на косвенное соучастие, в чём и подписуется. Гарик, у которого кандидатская была на подходе, пошёл следующим. Вернулся в отдел красивый и бледный:
— Вадик, можно, я тоже подпишу?
Алёша тут не вытерпел: погорят же сейчас оба синим пламенем! С ума посходили.
— Ребята, послушайте доброго совета: не связывайтесь. Это ж вам не на танки с гнилыми помидорами, это не шуточки.
Но они хотели — обязательно, а его уже слегка презирали с высоты своего гражданского мужества. Тут и Алексея Павловича в партком пригласили учтиво.
Домой Алёша вернулся не в лучшем настроении. После задушевной беседы в парткоме он прекрасно понимал чувства Вадика и Гарика, которым только по тридцать было, или около того. Но, прокручивая мысленно весь разговор, не находил, в чём себя упрекнуть: он вёл себя с вальяжной академической сдержанностью и ни разу не завёлся и не сорвался. Свете он решил пока ничего не говорить: пока неясно, какие будут последствия, большие или малые — зачем ей зря нервы трепать.
Когда допивали компот, в дверь постучала мадам Широкая с третьего этажа:
— Алёшенька, вы очень заняты?
Они со Светой ухмыльнулись друг другу: каждый год все соседи откуда-то совершенно точно знали дату, когда Алёша уходит в отпуск. И в последнюю неделю несли ему всё, что требовало починки. Уедет Алёша — и сиди месяц без утюга. Или с двойным контуром в телевизоре. Он давно уже ремонтами не подрабатывал, но соседям не отказывал никогда: не посягал на святое. И денег, ясное дело, не брал. Поэтому Алёшеньку обожал весь двор, и это обожание распространялось даже на Свету. Бурнокипящие коммунальные скандалы обтекали Свету аккуратно, даже без малых в её сторону брызг. Так что оба могли позволить себе роскошь философски относиться к раздирающим душу кухонным воплям насчёт милиции и похоронной конторы. Это у них называлось: сердечно-соседистые схватки.
Мадам Широкая держала в одной руке разбитый градусник, а в другой — обрывок газеты с осколками стекла и бегающими серебристыми шариками:
— Вот, Алёшенька, я всё собрала на бумажечку. Вы можете что-то сделать? Может, запаяете как-нибудь?
Алёша, закусив изнутри щёки, невозмутимо взял то и другое:
— Попробую. Зайдите вечерком.
Мадам Широкая сочла нужным рассыпаться в благодарностях авансом: так, она полагала, надёжнее. Если человека уже начали благодарить — то как у него после этого может что-нибудь не получиться? Но всё же наконец заколыхалась к себе на третий этаж, и Алёша повалился на тахту, чтоб отдышаться от смеха: чем дольше сдерживаешься, тем потом дольше успокоиться не можешь.
— Во, Светка, это — признание гения! Целуй, несчастная, эти золотые руки! Ни одного человека в мире ещё не заподозрили, что он может спаять обратно разбитый термометр! Клянусь здоровьем Софии Ротару! О, я буду этим хвастать до конца дней!
Света тоже фыркнула, но с оттенком озабоченности:
— Алёшка, а что ж ты взялся? Обнадёжил человека ни за что ни про что…
— Неужели я растопчу эту святую веру? Наплюю в эту золотую душу? За кого ты меня принимаешь?
Он достал из комодного ящика картонный цилиндрик и вытряхнул из него термометр. По шкале он был точным близнецом термометра покойного, явно купленного в той же аптеке Гаевского.
— Сгоняем Пашку за ещё одним, всего и делов.
Восторгам мадам Широкой не было предела.
— Люди! Вы посмотрите, как он аккуратненько заделал, вы такое видели когда-нибудь? Без единого шовчика…
Она не успокоилась, пока термометр не осмотрел весь двор. Правда, вредный пенсионер Николаич ухитрился-таки один маленький шовчик разглядеть, но у него очки были с какими-то двойными линзами. А так — совсем ничего не видно, и показывает правильно: тридцать шесть и семь! Потому что у мадам Широкой всегда температура повышена на одну десятую, не говоря уже за давление.
Чем одесский двор хорош — это тем, что он все стрессы за один вечер снимает. Правда, иногда претендует взамен создавать свои новые. Но гораздо реже, чем любые другие общественные учреждения.
На следующее утро Алёша появился в институте свеженький и хорошо выспавшийся. С невозмутимым выражением лица, которое и сохранил до конца рабочего дня.
Вадика и Гарика, как он и предполагал, потащили по кочкам: как вызвали с десяти часов на головомойку, так до четырёх их не было. Вернулись тихие и измочаленные. Не только они свой протест никуда не отправили, но и подписали то, что от них с самого начала и требовалось. «Неподписантов» из других отделов тоже ломали об колено, хотя и не со всеми преуспели. А Алёшу не трогали. Покачал завотдела, тёртый калач Сергей Иннокентьевич, укоризненно головой — и всё. Ладно, Алёша сидел себе, работал. Раз дают закончить к завтрему — то и спасибо. А с понедельника — в отпуск, а там и заглохнет, может быть, это дело. На последнее Алёша, впрочем, слабо надеялся. Не то чтоб не верил в чудеса, но простодушия мадам Широкой ему всё-таки не хватало.
