Schladt M. The typology and grammaticalization of reflexives // Frajzyn-gier Z., Curl T. S. (eds). Reflexives. Forms and Functions. Amsterdam; Philadelphia, 1999.

Shibatani M. Passives and related constructions: a prototype analysis // Language. 1985. Vol. 61. № 4.

Shibatani M. The Languages of Japan. N. Y., etc.,1990. (Cambridge Language Surveys).

Sridhar S. N. Dative Subjects, Rule Govemement, and Relational Grammar /ZStudies in the Linguistic Sciences. 1976. Vol. 6. № 1.

Sridhar S. N. Kannada. London; N. Y., 1990.

Sterner J. K. Sobei verb morphology reanalyzed to reflect POC studies // Oceanic Linguistics. 1987. Vol. XXVI. № 1–2.

Stimm H. Medium und Reflexivkonstruktion im Surselvischen Mtlnchen, 1973.

Subbarao K.V., B. Laliiha M. Lexical anaphors and pronouns in Telugu // Lust B. C., Wali K., Gair Y. W., Subbarao K. V. (eds). Lexical Anaphors and Pronouns in Selected South Asian Languages. Berlin; N. Y., 2000.

Swadesh M. Chitimacha // Linguistic Structures of Native America. Viking Fund Publications in Anthropology. N. Y., 1946. № 6.

Tamura S. The Ainu-Japanese Dictionary. Sara Dialect Tokyo, 1996.

Tamura S. The Ainu Language. Tokyo, 2000.

Taylor Ch. Nkore-Kiga. London, etc., 1985.

Tirumalesh K. V. The reflexive particle of Kannada: some observation // PILC Journal of Dravidic Studies. 1994. Vol. 4.

Tucker A. N., Tompo Ole Mpaayei J. A Maasai Grammar with Vocabulary. London; N. Y.; Toronto, 1955.

Ureland P. S. Some Comparative Aspects of Pronominal Cliticization in the Baltic Area // Salzburger Beitr&ge zur Linguistik. Akten der 2. Salzburger Frtihlingtagung fiir Linguistik. Tubingen, 1977.

van Staden M. Tidore: A Linguistic Description of the North Moluccas. Delft, 2000 .

Vemakelen Th. Deutsche Syntax. Bd I. Wien, 1861.

Wandruszka M Sprachen vergleichbar und unvergleichlich. München, 1969.

Wiemer B. The light and the heavy form of the Polish reflexive pronoun and their role in diathesis // Böttger K., Giger M., Wiemer B. (Hrsg.). Beiträge der Europäischen Slavistischen Linguistik (POLYSLAV). Bd 2. München, 1999.

Wiemer B. Reciprocal and reflexive constructions in Polish // Nedjal-kov V. P. (ed.). Typology of Reciprocal Constructions (in print).

Wiemer B., Nedjalkov V. P. Reciprocal and reflexive constructions in German // Nedjalkov V. P. (ed.). Typology of Reciprocal Constructions (in print).

В славянских языках (как, впрочем, и в других индоевропейских) существует класс дериватов, образуемых присоединением к глаголу морфемы, исторически представляющей собой форму возвратного местоимения. Такие дериваты мы будем, следуя традиции, называть возвратными глаголами, а саму морфему (в разных славянских языках это — ся/-сь, — ся/-ца, се,se, sa, się — возвратной морфемой.

Своеобразие феномена возвратности в славянских языках заключается, с одной стороны, в том, что разные языки характеризуются разной степенью формальной слитности глагола и возвратной морфемы (что отражается на подвижности/неподвижности последней и других проявлениях ее относительной свободы). В этом смысле возвратные глаголы в русском и, скажем, в польском или словенском языках довольно сильно разнятся между собой. С другой стороны, в разных языках возвратным дериватам свойствен различный набор семантических функций. По существу, возвратная морфема в славянских языках способна регулярно передавать такие значения, как интранзитивность, имперсональность, пассивность, рефлексивность, реципрокальность, а также некоторые виды модальности (в частности, волитивность и дебитивность). Небезразлична она к передаче видо-временных значений, можно обнаружить у нее внутреннюю связь и с категорией лица и т. д. — однако, повторим, каждый язык «выбирает» из этого перечня свои функции и по-разному их ранжирует.

Разумеется, каким бы набором грамматических значений ни располагала возвратная морфема, она обязательно выполняет — в любом славянским языке — еще и словообразовательную функцию, участвуя в создании множества единиц с новым (отдельным) лексическим значением. Поэтому, строго говоря, следовало бы различать (что и делают многие авторы) возвратные формы (невозвратных глаголов), в которых возвратная морфема играет словоизменительную роль, и собственно возвратные глаголы, в которых присоединение возвратной морфемы служит созданию нового лексического значения. В конкретном случае возвратная форма и возвратный глагол могут быть омонимичны — хотя первая представляет собой единицу текста, ср.: Каждое письмо подписывается заведующим(здесь подписывается— форма глагола подписывать), а второй, с его полной парадигмой, составляет единицу словаря, т. е. языка, ср.: Заведующий подписывается под каждым письмом(здесь подписывается— форма глагола подписываться).Разграничение возвратной формы и возвратного глагола — необходимое условие для дальнейшего анализа интересующих нас дериватов.

Для современного русского языка наиболее общее значение, которое несет с собой возвратность, — это интранзитивность: присоединение — ся/-сь«запирает» канал прямой переходности, лишает глагол возможности сочетания с прямым объектом. При этом не важно, обладал ли производящий невозвратный глагол свойством переходности (обычно возвратные глаголы образуются от переходных) или не обладал (встречается и такое) и направляется ли эта сочетательная интенция в иное синтаксическое русло или просто «запрещается», исчезает. Результат один: возвратный глагол в русском языке, как правило, не может иметь при себе дополнение в винительном падеже. Исключения из этого правила крайне немногочисленны: это несколько глаголов типа бояться (собаку), слушаться (маму), дожидаться (Петю).Общая интранзитивирующая («онеперехоживающая») сущность возвратности в русском языке была отмечена более века назад

Н. П. Некрасовым, который писал: «Вообще наш язык смело приставляет сяк глаголу, как скоро мысль сосредоточивается главным образом на проявлении самого действия, а не на отношении этого проявления действия к своему предмету» [Некрасов 1865: 74]. Спустя столетие данный тезис был подтвержден и переформулирован А. В. Исаченко: по его определению, содержание возвратности — это «формально выраженная непереходность» [Исаченко 1960: 375]. Это значит, что возвратный глагол в грамматическом отношении отличается от «обычного» непереходного глаголалишь эксплицированным обозначением своей непереходности (по-другому невозможно ответить на вопрос, что же означает — сяв составе возвратного глагола). В пользу такого понимания возвратности говорят и многочисленные случаи синонимических отношений, наблюдаемых между возвратным и невозвратным глаголами, ср.: торопитьсяи спешить, пытатьсяи пробовать, смотретьсяи выглядеть, возмущатьсяи негодоватьи т. п. — в грамматическом плане они различаются только формальной вы-раженностью/невыраженностью своего отношения к наличию (возможности) прямого объекта. Вместе с тем, было бы опрометчиво распространять вывод об интранзитивирующей сущности возвратности на материал всех славянских языков: в некоторых из них у возвратной морфемы просто нет единой, инвариантной функции. Исходя из этого факта американский славист А. Шенкер считает, что сути славянской категории возвратности более всего отвечает в европейской грамматической традиции медиум (или «средний залог»): здесь действие «сосредотачивается на грамматическом субъекте, совершенно безотносительно к его семантическим свойствам» [Schemker 1988: 372–373].