Mijan ta vylö i petöma ! — virdyštlis s'injasnas

we-GEN this upon PTL come.out-PERF-3SG flash-PST-3SG eyes-INSTR

Bašlykov.  — Byrödny okkupantjassö!

Bashlykov destroy-INF occupiers-ACCDEF

The second example comes from the 1990s and actually represents a translation of a Russian text of a local Komi writer:

In the context, the relevant passage is concerned with the absence of the parents who had left a child alone at home. Out of seven informants, four have so far rejected this construction as a mistake, saying that the nominative form should be used instead:

Further two informants state that the verb form should be reflexive:

The seventh, a speaker of the Lower Vychegda dialect, feels that the genitive somehow creates a state and a distance better than the nominative. For instance, it would not be appropriate to continue talking about the father in the next sentence. For this speaker and the writer, the choice of the nominative probably signifies cancelling the prototypical feature of the nominative subject as a topic, shifting the agent into the background description. As the dialect of Lower Vychegda has for centuries been in contact with Russian settlers who spoke north Russian dialects, the genitive can be seen as a contact phenomenon.

On the other hand, similar phenomena (i. e. use of nonnominative primary NPs with participial passive predicates) is found in large parts of Eurasia. M. M. Sahokija, the focus of whose research lies in the Kartvelian languages and Iranian, even suggests a universal model, an «archi-system» and «archi-models», which point towards the idea of the monogenesis of human language [Sahokija 1998: 52]. Perhaps the term «prototypical» as applied to the functions of morphological forms marks a cautious midway between facts and theories.

Since there exists no research on the functions of the subject in Komi, final conclusions in this matter are inappropriate. The backgrounding function of the non-nominative can only be suggested as a hypothesis which needs to be confirmed by further research.

Doronin P. Parma s'ölömyn. Syktyvkar, 1995.

Fedorov G. Povestjas i rasskazjas. Syktyvkar, 1955.

Fedorov G. C'užan mus'an' ylyn. Syktyvkar, 1989.

Fedorov G. Börjöm gižödjas. Möd kn'iga. Vostym. Syktyvkar, 1994.

Gabova E. Vospitatel'nicalön kaz'tylömjas. Vojvyv kodzuv Nr. 1,1997.

Ill'a Vas' (V. I. Lytkin) Myj meds'a dona da musa. Syktyvkar, 1994.

Juškov G. Rödvuž pas. Syktyvkar, 1988.

Syrjänische Texte. Bd IV. Komi Syrjänisch: Ober-Vyčegda-Dialekt. Gesammelt von T. E. Uotila, übersetzt und herausgegeben von Paula Kokkonen. Mémoires de la Société Finno-ougrienne 221. Helsinki, 1995.

ToropovI. Me verma, bat'ö. Syktyvkar, 1988.

Bubrih D. V. Grammatika sovremennogo komi jazyka. Leningrad, 1949.

Fedina M. S. = Федина М. С. Имперсональность в коми языке: Автореф. дис…. канд филол. наук. Йошкар-Ола, 1997.

Fedjunjova G. V. (éd.). = Федюнева Г. В. (ред.). Комия язык: Энциклопедия. М., 1998.

Fedjunjova G. V (éd.). Önija komi kyv. Morfologija. Syktyvkar, 2000.

Fici Giustî, F. The perfect in Slavic // Bertinetto P. М., Bianchi V., Dahl Ö., Squartini M. (eds). Temporal Reference, Aspect and Actionality. Vol. 2: Typological Perspectives.T orino, 1995.

Guentchéva Z. (éd.). L'énonciation médiatisée. Louvain; Paris, 1996.

Johanson L., Bo Utas (eds). Evidential. Turkic, Iranian and Neighbouring Languages. Empirical Approaches to Language Typology 24. Berlin; N. Y., 2000.

Journal of Pragmatics. 2001. Vol. 33.3.

Kuz'mina I. B., Nemčenko E. V. = Кузьмина И. Б., Немченко Е. В. Синтаксис причастных форм в русских говорах. М., 1971.

Ludykova V. М. Önija komi kyvlön sintaksis. I jukön. Syktyvkar, 1993.

Lytkin V /. (ed.). = Лыткин В. И. (ред.). Современный коми язык. I. Сыктывкар, 1955.

Sahokija М. М. = Сахокия М. М. Диахроническая типология в морфосинтаксисе индоевропейских и картвельских языков (персидский, армянский, санскрит, русский, литовский, грузинский): Автореф. дис…. докт. филол. наук. Тбилиси, 1998.

Wiedemann F. J. Grammatik der syrjanischen Sprache mit Berücksichtigung ihrer Dialekte und des Wotjakischen. St. Petersburg, 1884.

Определение категории залога и исчисление возможных залогов: 30 лет спустя [41]

Однажды вечером, более 30-ти лет тому назад (где-то в 1969 году, точнее уже не помню), Александр Алексеевич Холодович заговорил со мной о грамматическом залоге — у него в голове вызревал ряд интересных идей. Я стал отвечать, возражать, поддерживать; дискуссия продолжилась в обильной переписке. Через несколько месяцев Холодович предложил мне написать вместе с ним статью на эту тему. При первой же возможности я примчался в Ленинград, мы сели за стол и приступили. Затем в течение месяцев из Ленинграда в Москву летели напечатанные на машинке варианты Холодовича и возвращались, покрытые моими чернильными поправками, дополнениями и возражениями, ибо е-mail'а тогда еще не было. (Хотел бы я вспомнить точнее, что, как именно, в каких терминах обсуждалось, — да нет, все забыл…) В результате появилась наша совместная статья [Мельчук, Холодович 1970] (предварительное изложение ее было опубликовано как краткие тезисы [Холодович 1970]).

Главная идея этой статьи состоит в том, что грамматический залог как категорию глагольного словоизменения надо определять через соответствие между семантическими и синтаксическими актантами глагола: идея не такая уж новая, но до тех пор не проводившаяся с достаточной последовательностью, да и разделявшаяся далеко не всеми [Мельчук, Холодович 1970: 122–123]. Кроме того, новинкой был и сам подход, основанный на переборе логических возможностей. Предложенная нами техника позволяла построить логически полное исчисление конкретных залогов (= граммем категории залога). Что мы и сделали — не без неточностей, но довольно успешно для первого раза. Начало изучению залога как схемы межуровневых соответствий, а именно, соответствий между семантическими и синтаксическими актантами (глагольной) словоформы было положено. Следствием этого явилась целая серия публикаций — [Холодович 1974; Храковский 1978, 1981 и т. д.], перечисленных в [Храковский 2000].

С тех пор я не переставал работать над уточнением логической системы залоговых граммем, по-прежнему в рамках того же подхода. Следующий шаг вперед, который представляется мне весьма существенным, это перенос рассмотрения залоговых семантико-синтаксических соответствий на глубинно-синтаксический уровень: вместо подлежащего, прямого дополнения и т. д., в дело были пущены глубинно-синтаксические актанты, над внедрением каковых в синтаксис я как раз работал в то время [Мельчук 1974: 138–139]. Осознание того факта, что залог — это явление глубинно-синтаксического уровня, открыло новые возможности описания [Melčuk 1988: 184 и сл.; 1993; 1997; Мельчук 1998: 162 и сл.]. С тех пор многое было переформулировано, ряд понятий уточнен, какие-то темные места прояснены, добавлены новые параллели, и т. д. Однако суть исходного пункта осталась неизменной: