— Да… — размышлял Федор. — И вот сейчас он ходит по знакомым со своими рассказами «бывалого фронтовика».

Федор понял, что люди к Мишкиным разговорам относились по-разному. Более серьезные считали их пошлой болтовней, не особенно прислушивались к ней, и поэтому даже не помнили подробностей. Другие открыто предупреждали Мишку, что его разговоры не доведут до добра, и советовали прекратить воспоминания:

— Поменьше ври, Мишка!

Но были и такие, с которыми Мишка разговаривал подолгу, во всех подробностях описывая «совсем нестрашный» фашистский плен, в котором ему и операцию сделали, и кормили до отвала, про «классную» германскую технику рассказывал, против которой «не попрешь»…

— Что им не воевать-то? — как бы оправдывая свои приключения, задавал риторический вопрос Мишка. — Они сыты, пьяны и нос в табаке! А мы?

И он пренебрежительно сплевывал.

Пачка заявлений о Мишкиных «воспоминаниях» распухла до внушительных размеров, и Федор зашел к Ухову. Выслушав его, Иван Алексеевич спросил:

— Где он распространяется со своими рассказами, кроме депо?

— Больше со своими. Он ведь нигде не работает живет у какой-то молодой женщины, с которой был знаком еще до армии.

— Кто она?

— Говорят, где-то в заводской столовой работает.

— Знать надо, — строго сказал Иван Алексеевич. — Может, и она еще разносит его «фронтовые» рассказы…

— Но если я начну с ней разговаривать, Мишка сразу забеспокоится: он ведь понимает, что за такие побасенки по головке не гладят.

— И что же ты решил?

— Идти к прокурору. Действия Постоева подпадают под Указ…

— Тороплив ты, однако, — покачал головой Ухов. — К прокурору надо являться с солидным багажом. Ты, как я понимаю, не хочешь пока тревожить Постоева… А вдруг та женщина знает о нем больше, чем ты думаешь?

Иван Алексеевич оказался прав. Сожительница Постоева — Нина Сараева дополнила материалы обвинения только одним ранее неизвестным, но очень важным сообщением: Михаил Постоев рассказывал ей о своем возвращении из плена, особо хвалился, что побывал и в полевой немецкой жандармерии, и в контрразведке, говорил, что даже дали ему денег, чтобы он добрался до дома…

Когда Постоеву предъявили санкцию на арест, он не без наигранного сокрушения сказал:

— Ну вот, на фронте руку оторвало, теперь за голову берутся свои…

Поначалу Постоев пытался от своих «фронтовых воспоминаний» отказаться, но после первой же очной ставки, на которой свидетель уличил его во вранье, от последующих отказался и обвинение признал. И тогда Федор попросил его припомнить пребывание в плену. В ответ Мишка без особой охоты повторил уже ранее известную из его рассказов историю своего побега.

— Все это я знаю, — выслушав его, заметил Федор. — Но ты ни словом не обмолвился о своем пребывании в немецкой контрразведке.

Мишка сник.

— Как ты там оказался? С кем имел дело? Как тебе удалось оттуда вывернуться? Почему не сказал об этом в нашей комендатуре?.. — задавал вопросы Федор.

Мишка растерялся. Отвечал сбивчиво, подробности выкладывал только под напором новых вопросов.

— Сначала попал в полевую жандармерию… случайно задержали перед самым переходом линии фронта. Оттуда передали в контрразведку…

Офицер, который разговаривал с ним, сам же, по словам Мишки, неожиданно и подал ему надежду на спасение.

— Ты, — говорил он Мишке, — уже перестал быть солдатом и, значит, нам не страшен. Но только от тебя зависит, попадешь ты домой или будешь расстрелян. Это ты выберешь сам…

А дальше начались беседы. В них Мишке напоминали о медицинской помощи, которая ему была оказана, о том, что его кормили, а не морили голодом. Его внимание обращали на мощь германской армии, против которой бессилен «даже доблестный русский солдат».

— Мы знаем, что вы умеете воевать по-суворовски, но ваши винтовки — это палки против наших автоматов. Так какой смысл?

А когда Мишка проговорился, что сидел в тюрьме, офицер совсем повеселел:

— О! За это ты храбро сражался за коммунистов?

Кончилось тем, что Мишке пообещали переправить его через фронт, если он «дома не будет забывать говорить о силе и благородстве германской армии».

— Если ты забудешь о нашем великодушии, — предупредил офицер, — мы тебя найдем…

И Мишка Постоев пообещал «не забывать».

— Я согласился, чтобы вырваться от них, — объяснял он свой поступок.

— Объясните в таком случае, почему вы всего этого не сказали в нашей комендатуре?

— Побоялся…

— Допустим… Тогда что вас побудило вести пораженческую пропаганду, когда вам уже ничего не угрожало?

На этот вопрос вразумительного ответа Постоев дать не мог.

— Нам известно, что вы получили от немцев деньги, — напомнил еще об одном Федор.

— Когда я согласился на их предложение, мне дали деньги на дорогу, — объяснил Мишка.

— Эти деньги не жгли вам руки?

Постоев замолчал.

Многочисленные показания свидетелей убедительно доказывали, что на протяжении полутора месяцев Михаил Постоев систематически занимался пораженческой пропагандой, распространяя ложь о действиях командования Советской Армии, искажал в пользу захватчиков положение на оккупированных территориях, публично подвергал сомнению сообщения печати и радио о положении на фронтах.

Более чем странная история побега Постоева из плена в сопоставлении с последующим его поведением лишь убеждала Федора, что, предъявляя Постоеву обвинение в антисоветской деятельности, он прав.

Прошло около месяца после осуждения Постоева, когда в управление из Москвы поступил запрос о его розыске. В нем сообщалось, что один из партизанских отрядов, действующих на территории Украины, захватил документы немецкой армейской контрразведки, среди которых обнаружены данные о вербовке и засылке в советский тыл по месту прежнего жительства бывшего военнослужащего Советской Армии Михаила Постоева с пропагандистской целью. Из документов явствовало, что Постоев сдался в плен раненым. Медицинский осмотр установил, что ранение было ни чем иным, как самострелом. Компрометирующий материал облегчил вербовку. После соответствующих инструкций Постоев был снабжен деньгами и переправлен через линию фронта.

В жизни Федора Григорьева это был, пожалуй, единственный запрос, на который он ответил в тот же день.

Своенравная зима не переставала испытывать людей то вьюжными наскоками, то, будто устав от метелей, затихала, домертва сковывая все цепким морозом.

Федор Григорьев только изредка бывал дома, не оставляя оперативного пункта сутками. Кровать с высокими спинками и набалдашниками мозолила ему глаза, и каждый раз, когда у него бывал кто-то, он особенно злился на ее присутствие. Однажды в вагонном депо он увидел пилу по металлу. Федор попросил ее у Василия Михайловича на время. Вечером он отпилил спинки по самые муфты, в которых крепится сетка, и кровать, аккуратно застеленная суконным одеялом, приобрела вполне приличный вад обыкновенной лежанки. Кабинет она больше не портила.

Суровую зиму облегчали добрые вести из-под Москвы, где наша армия все дальше отгоняла немцев. Эти вести и объясняли то напряжение, с которым работала магистраль, они и помогали преодолевать усталость, которая, казалось, вот-вот свалит с ног. Конечно, были и особенные события, которые согревали сознание и душу.

…Ночью, промерзший до костей, Федор вернулся со станции, откуда только что отправил сформированный тяжелый эшелон с танками, прибывшими с разных уральских заводов. В то время, когда наступление наших войск под Москвой достигло самого высокого накала и подходило к критическому моменту, все воинские эшелоны в московском направлении отправлялись немедленно. Счет велся не на часы, а на минуты.

У телефона дежурил Юра Паклин. Он, видимо, дремал.

— Звонил кто-нибудь? — спросил Федор, появившись в дежурке.

— Звонили.

— Кто?

— Сообщили, что тебе присвоено звание старшего лейтенанта.