В тот день у Александра Львовича Брандта расшалилась печень. Планерку очередного номера провел сварливо, придирался к каждой пустяковине и в конце концов довел себя до желчного состояния. Оставшись один в кабинете, сел в низкое кресло возле дивана, в полулежачем состоянии постарался привести себя в норму.

Подползшая мысль только растравила. Едкая, она была обращена к самому себе: душа неспокойна оттого, что печень болит, или муторно от того, что на могиле отца обнаружил? Там тоже было замысловато. Пришли с женой почтить память — полгода прошло со дня кончины Льва Георгиевича, — цветы положить на холмик. Сдвинул с плиты засохшие стебли букетов, а под ними записка:

Кто-нибудь из бывших учеников или драмкружковцев? Или кто посерьезнее? Из тех, кому дорога сюда вот, к стенам ратуши, под липы?

Брандт, удерживая ладонь на правом боку, повернулся к выходящему на площадь окну. Из кресла видна была лишь башня трехэтажной ратуши с циферблатом часов и нацистским флагом над ротондой, венчающей эту башню (при Советах здесь размещался музей, теперь — узел связи). Все, что ниже, у земли, — не видно. А там скверик и две престарелые липы, от ствола до ствола — брус с четырьмя веревочными петлями. С утра — на редкость — в петлях никого не было. Может, пока лаялся со своими газетирами, вздернули кого? От виселицы до подвалов политехникума, где служба безопасности, — рукой подать.

Встать бы, посмотреть, позлорадствовать… Не до злорадства было — о себе думалось. Печень разыгралась — что уж душой кривить! — от записки на Семеновском кладбище. Намекал бургомистру Родько про охрану дома, а тот, мужик беременный, посмеивается: немца, дескать, по штату не положено даже мне, отцу города, а от русского полицая какой тебе толк. Увидит у господина редактора перстенек на пальце — возьмет да и сам укокошит. Живи вот и вздрагивай на каждом шагу.

Только подумал об этом — и на самом деле вздрогнул. От звонка телефонного. Не было охоты вылезать из кресла, а надо — звонки всякие бывают, за непочтение можно и по зубам получить. Было и такое. Холеному, изнеженному Александру Львовичу даже вспоминать омерзительно. Ударил задрипанный немецкий солдатишко, просто так, спьяну. Господин Брандт не только ответить, кровь сплюнуть побоялся.

Звонок был неожиданно радостным. Александр Львович даже про печень забыл.

— Прохор Савватеевич? Милейший, до чего же рад! Надолго ли?

— Утром обратно, — ответил Прохор Савватеевич.

Брандт кинул взгляд за окно. Теперь не только башня, но и липы видны были, под их кронами трое повешенных со свернутыми набок головами. На курантах два пополудни. От недавнего дождичка свежо на тротуарах. И чего хандрил? Все хорошо, все изумительно! Ведь думалось затаенно: напиться, залить тоску зеленую. Вот и зальет. Какой ты молодец, Прохор Савватеевич!

— Когда у меня? — спросил повеселевшим голосом. Теперь уже по-немецки.

— Часов в пять, в шесть — не раньше.

Немецкий у Прохора Савватеевича был не очень чист.

Положив трубку, Александр Львович прошелся по кабинету, соображая, что надо сделать, чем распорядиться. Да, жену предупредить. И служанку большеглазую, простушку деревенскую, куда-то сплавить надо. Эта дуреха не выдержит чар красавца Прохора, а делиться любовницей даже с близким другом натуре Брандта было противно.

Позвонил. Ответила служанка. Оказывается, жены дома нет. Ушла к отцу. Возможно, там и заночует.

Александр Львович нахмурился. Не любил он тестюшку, крепко сидит в нем советский душок, как бы не нагадил зятьку в новой жизни, не подрезал крылья на взлете. Но ушла так ушла, не на замке же держать. Спросил все же:

— Что ей вздумалось? Не собиралась вроде.

— Ваш дружок позвонил. Ну, гэты кат.

— На-таль-юш-ка, — с упреком протянул Александр Львович, понимая, что Прохор Савватеевич, разыскивая его, прежде позвонил на квартиру. — Брось свои словечки.

— Не мои они, так ваша жонка кажэ.

— Не палач он, казак. Очень пристойный человек, Наталья, — наставлял Брандт.

— Няхай — казак. В общем, ушла, сказала: няхай без меня пьянствуют, — Натальюшка игриво хихикнула. — Люблю пристойных. Завжды готова в компанию.

— Не дури, Наталья. Просилась в деревню? Вот и поезжай, навести отца с матерью.

— Тады на два дня, Александр Львович. Добра?

— Добра, добра. Разрешаю на два дня. Приготовь закуски хорошей — и сгинь.

Партизанское движение на территории, оккупированной германскими вооруженными силами, нарастало с поразительным напором. Поначалу такая форма сопротивления казалась немцам лишь назойливым нарушением установленного для восточных районов порядка со стороны отдельных банд, но мелкие хлопоты вскоре сменились серьезной озабоченностью. В приказах все чаще стали появляться сравнения партизанских отрядов с регулярными частями Красной Армии, на борьбу с ними приходилось оттягивать фронтовые и резервные соединения вермахта, в том числе танковые и авиационные. Вот тогда идея нацизма — уничтожать славян славянами — стала осуществляться широко и организационно оформленно.

В самой Германии, в порабощенных странах, на оккупированных землях Советского Союза под эгидой охранных отрядов (СС), службы безопасности (СД), государственной тайной полиции (гестапо), органов военной разведки и контрразведки (абвера) стали создаваться карательные формирования из враждебных советскому строю лиц, из людей, наивно поверивших в возможность построения каких-то новых национальных государств без коммунистов; опустившихся элементов, уголовников и разной шпаны без роду и племени. Мобилизации этих сил в какой-то степени содействовали нечеловечески тягостные условия содержания военнопленных. Сломленных духовно и физически отправляли в так называемые восстановительные лагеря, гнусными методами толкали на измену Родине. Коварно обманутые, некоторые из них успевали испачкать руки кровью соотечественников и отсекали путь возврата к своему народу.

7-й добровольческий казачий полк был сформирован ранней весной 1942 года в Шепетовке и включен в состав 201-й охранной дивизии. Доукомплектование полка проводилось в Витебске. Здесь и сошлись два изменника, прикипели друг к другу — бывший капитан Красной Армии Прохор Савватеевич Мидюшко, теперь начальник штаба 624-го казачьего карательного батальона, и бывший школьный учитель Александр Львович Брандт.

Тот и другой получили прекрасное образование. Мидюшко помимо русского владел английским языком, успешно осваивал немецкий. Брандт слыл знатоком классической литературы и древней истории. Это и сблизило их. Правда, в характерах особого сходства не просматривалось. Брандт был труслив и подхалимски предан нацистским хозяевам. Приголубленный, вознесенный на пост редактора газеты, он даже один на один с собой не смел осудить их за что-либо. Мидюшко в общении с немцами выдерживал чувство собственного достоинства, не страшился в близком окружении проявлять к немцам презрение, в то же время беспощадно расправлялся со своими подчиненными, если замечал за ними чуточную нелояльность к тем, над кем себе позволял насмешки. Холую — холуево, Мидюшко — мидюшково. Когда один казак-каратель, получив за усердие звание ефрейтора, сострил: «Теперь я в одном чине с фюрером», Прохор Савватеевич самолично выдрал его шомполом.

Встреча этих двух людей и предстояла душным июльским вечером. Но до этого у Брандта произошла встреча с другим человеком.

Домой на Кленники, как в просторечии назывался засаженный кленами Пролетарский бульвар, Брандт спешил напрямую — немного берегом Западной Двины, потом уже аллеей, тенистой и тихой в знойный полудень. Простонародье бывало здесь редко, среди прохожих чаще встречались чиновники различных служб оккупационной администрации. Брандт ответил на приветствие одного, другого и — на́ тебе: