Цинковые коробки с патронами для карабинов и автоматического оружия получили без особой проволочки, хуже дело двигалось на вещевом складе. Здесь недавно случился пожар. Каким-то образом подпольщики проникли ночью на охраняемую территорию и заложили взрывное устройство. Огнем охватило тюки с полушубками, байковым бельем и другой одеждой, припасенной на зиму. Все это сгореть до конца не сгорело, но было безнадежно испорчено. Уцелевшие солдатские френчи и шаровары интендантство 201-й охранной дивизии решило презентовать русским добровольцам, изрядно пообносившимся в лесных набегах на партизан. Малоценное обмундирование издавало ужасный запах паленой шерсти и тряпичной сырости. Мидюшко воротил нос и непотребно лаялся по-английски, лейтенант Келлер хохотал и говорил о казаках: «Наши козлы стерпят и не такие ароматы».

Снабженческая сторона в содержании и ведении всего хозяйства батальона, в котором более полутысячи человек, входила, конечно, в функциональные обязанности начальника штаба, но отнюдь не означала, что он должен лично трястись с накладными за десятки верст и копаться в продымленных, облитых из пожарной кишки залежах белья и солдатских штанов. На витебские дивизионные склады Мидюшко отправился по собственной охоте. Жизнь в деревенском захолустье, в среде в общем-то по-своему несчастной погани изрядно утомляла аристократа из карательного батальона, и Мидюшко использовал любую возможность наведаться в Полоцк или Витебск, где с позволения городских оккупационных администраций начали исправно работать Salondames со штатом местных и залетных потаскух.

Брезгливый в высшей степени, Мидюшко утешал себя тем, что государственные учреждения, худо-бедно, все же находились под медицинским контролем местных властей. На этот раз ни о каких смазливых блудницах не могло быть и речи. По пути в город Эмиль Карл Келлер рассказал печальную для него фронтовую историю. В расположение армии, где служил лейтенант Келлер, из столицы рейха прилетела похоронить штандартенфюрера СС его супруга — расфранченная высокопоставленная арийка. Пребывая в глубокой скорби, она нашла утешение в постели плешивенького лейтенанта Келлера, а в знак признательности подарила ему жесточайший люэс.

После такого рассказа Мидюшко с отвращением подумал о домах свиданий. Черт с ними, со смазливыми. Коньяк, изысканный стол и разговор с Брандтом о мировых и личных проблемах в какой-то степени компенсируют эту потерю. А говорить с Александром Львовичем после долгого пребывания среди безмозглого сброда стало для Мидюшко потребностью.

Повидаться друзьям не удалось. Из штаба 7-го казачьего полка передали телефонограмму о каком-то ЧП в 624-м батальоне. Обер-лейтенант Блехшмидт распорядился: начальнику штаба Мидюшко немедленно вернуться в расположение батальона и самому расхлебывать кашу, заваренную русскими дураками.

Упоминание, что кашу заварили русские, заставило спешить. Еще в Шепетовке, где под знамя казачьего полка сбивались добровольцы из галахов, босяков, зимогоров, бродяг и всяких других душепродавцев, крайне разобиженных на Советскую власть, посмевшую лишить их права жить разгульно, — еще там предупредили капитана Мидюшко: за поведение русских всецело отвечает он. Имелось в виду, конечно, не поведение в общечеловеческом понятии, но лишь покорность и рвение при исполнении долга, который возлагается великой немецкой нацией на изменивших своей стране русских. И не приведи господь, если станут задирать германских должностных лиц, проходящих службу в казачьем подразделении.

Минуло несколько месяцев, как закончилось комплектование 624-го казачьего батальона, задирать немцев русские даже не пытались. Наоборот — было. Добровольцы покорно сносили плюходействия немецких сослуживцев, утирали кровавые сопли — и на свой шесток. Но Мидюшко знал: выгадючивание над собою кое-кто может и не стерпеть.

…Мотоцикл мчался на бешеной скорости. Мотался укрепленный на турели пулемет, мотался в коляске Прохор Савватеевич, мотались внутренности в его утробе. Немец-ефрейтор поглядывал на начальника штаба с усмешкой.

— Тело ваше, господин Мидюшко, довезу, за душу — не ручаюсь.

Довез все же, подлец, то и другое.

Тревога в Шляговке, если как следует вникнуть, была напрасной. Драку, которую затеяли между собой связисты штабной роты, можно было утихомирить несколькими затрещинами, но немецким солдатам из комендантского взвода, склонным к размаху, этого показалось мало. Открыли стрельбу и двух казачков ухлопали за здорово живешь.

Связистам удалось где-то спереть кабанчика. Изготовить спиртное путем перегонки жита дело нехитрое. Первач получался отменный: помажь собаку — облезет. Инстинкты пьяной вольницы известны. Троих, спутанных веревками, обер-лейтенант Блехшмидт приказал телесно наказать. И немедленно. Мидюшко уговорил отложить лупцовку на утро. Драть отупевших от самогонки, сказал он, значит — не достигнуть нравственного эффекта. Пусть проспятся.

Уже ночь. В постель бы — и до третьих петухов. Но Прохор Савватеевич велел казаку Нилу Дубеню, взятому на место денщика, убитого ночным налетчиком, заняться выхлопыванием дорожной пыли из его штанов и мундира.

Нил Дубень, по разделительной системе Мидюшко, относился к категории славных парней. Услышав, как его зовут, Прохор Савватеевич насмешливо побренчал словами:

— Значит, Нил? Нил, где живет крокодил? Водятся крокодилы?

— Никак нет, мы их выжариваем! — подтянул брюхо казак.

— Это хорошо, когда нет вошей. Но я не про них, я про нильских рептилий.

Чистое, красивое лицо парня выражало первоклассную тупость. «Нил-Крокодил. Пресмыкающееся. Чем не лакей!» — заключил Мидюшко и взял Дубеня в ординарцы.

Проницательный Прохор Савватеевич на этот раз несколько заблуждался. Нил Дубень, имея за плечами десятилетку, знал не только о знаменитой реке и о рептилиях, но и еще кое-что.

Обмундирование начальника Дубень выколотил добротно, даже прошелся по нему горячим утюгом. Побрившись, Мидюшко позвал Нила:

— Пойдешь со мной, мой верный нукер.

Парень даже не заикнулся: куда, зачем, надолго ли. Сдернул с гвоздя автомат, проверил набивку магазина, поклацал затвором и уставился собачьими глазами на хозяина. Мидюшко было приятно. Разъяснил:

— Будешь охранять маслозавод. Найди укрытие — и бди в оба. Всякого, кто вздумает туда проникнуть, задерживай и вызывай караульного начальника. Караульным начальником буду я. Все понятно?

— А если не будут подчиняться?

— Это у часового на что? — показал Мидюшко на автомат.

— Тогда понятно.

Громко, конечно, — маслозавод. Но так проведено по документам районной управы и потому иначе это заведение в Шляговке не называли. Вообще же оно — обыкновенная крестьянская хата. В горнице — жилье владелицы предприятия Ефросиньи Синчук, здесь же кровать ее помощницы девчушки Пани Лебеденко, на кухне два сепаратора и маслобойка. Днями их крутят женщины из общины за ведро обрата, из которого делают дома тощий творог. Маслобойка хлюпает ночами. Этот механизм живет за счет мускульной силы Пани Лебеденко и самой хозяйки, снявшей предприятие в аренду на два года.

Претензий к Ефросинье Синчук не было. Загляни в замасленную, обтрепанную школьную тетрадку, журнал учета, все в ажуре, все — тютелька в тютельку: получено молока столько-то, выход концентрата (сливок) столько-то, жирность такая-то. Соответственно жирности концентрата — количество окончательного продукта — масла. А то, что Фросины механизмы работали с двойной нагрузкой, перерабатывая неучтенное молоко, об этом мало кто знал.

В понятии Мидюшко деревенские женщины — это средоточие всякой скверны. И грязны-то они, и сморкаются в подол нижней рубахи, и спят с клопами. Фрося Синчук — исключение. Ей двадцать два года. Недурна. Чистюля. Разборчивый Мидюшко, любезничая, интересовался: не из тех ли сливок она сбита, что сепаратор выдает? Фрося не дичилась, улыбалась шуткам, но держала ухажера на почтительном расстоянии.