Ковалев подошел к столу Новоселова, положил перед ним только что прочитанное.

— Оторвись ненадолго, познакомься вот с этим.

Юрий взял бумаги, скользнул взглядом по нескольким строчкам. Но и этого было достаточно, чтобы дочитать не отрываясь.

Александр вышагивал по комнате. Просунув руку в прутья оконной решетки, распахнул створки, сел на подоконник и прижег папиросу. Проспект застраивался, там и сям высились журавли подъемных кранов, урчали бетономешалки, сновали автомобили. Наискосок за высоким забором с колючей проволокой поверху и сторожевыми вышками по углам работали пленные немцы. Все верно, все логично… Но как же быть со слоями человеческих тел? Покосился на Новоселова. Тот сидел со сгорбленной спиной, устремив взгляд в одну, только ему видимую точку.

— Юра, ты слышал, конечно, такой термин: культурный слой земли? — обратился к нему Ковалев.

Задумавшийся Новоселов не сразу уловил суть вопроса, откликнулся через паузу:

— Слышал. У археологов, кажется.

— У них. Так именуют они пласты с остатками человеческой деятельности.

— Утиль наших предков?

— Не совсем. Развалины жилищ утилем не назовешь. Правда, мусор, кости, пепел — это так… Ну а кости вот этих? — показал жестом на лежащие перед Юрием бумаги. — Пепел сожженных в заколоченных хатах? Тоже «остатки человеческой деятельности»? Когда при раскопках наши потомки наткнутся на витебские захоронения, какое они употребят выражение? Культурный слой?

— Они скажут — садизм.

Мрачный Ковалев неожиданно чему-то криво усмехнулся.

— Что веселого услышал, начальник группы? — расширил глаза Новоселов.

— Подумалось вот… Писатели, как известно, — деятели культуры. Француз де Сад был писателем. Австриец Захер-Мазох — тоже писатель. А нарицательность их имен…

— Они же не были истязателями, они лишь писали о нечеловеческих пакостях… Кстати, где-то я вычитал, что Гитлер был мазохистом. Доставалось, наверное, бедняжке Еве.

Ковалев не посочувствовал Еве Браун, произнес задумчиво:

— Можно ли забыть все это, вытравить из памяти?

— Нет, Саша, такое у людей каленым железом не вытравишь. Еще древние говорили: когда забывают войну, начинается новая. А кому она нужна?

— Кое-кому нужна, Юра.

— О старой напоминать надо.

— Одними напоминаниями ничего не добьешься.

— Что предложишь?

— Работать надо, — со значением произнес Александр.

— По-ра-бо-таем… — отвлекаясь от всякого тяжкого, протянул Новоселов.

Опираясь на столешницу и спинку стула, сделал стойку. Из кармана посыпалась денежная мелочь. Юрий чертыхнулся, присел, устроившись на собственных пятках, стал собирать и пересчитывать медяшки. Потом объявил:

— Трех копеек не хватает — алтына. Закатился куда-то.

Ковалев, понимая намек, усмехнулся.

— Три полка перевернул, — сказал уже серьезно Новоселов, — всю двести первую дивизию. Седьмой добровольческий казачий — фон Рентеля. Четыреста шестой гренадерский — фон Папена. Шестьсот первый стрелковый — фон Мюке. Фон, фон, фон… Всякие садисты-мазохисты на этом фоне, а нашей сволоты нет! Ни Алтынова, ни Мидюшко.

Но, как говорят, накликали: в тот же день в их руки попало немецкое следственное дело: «По обвинению, согласно Имперского уголовного кодекса…» Только подумать, кого! Алтынова Андрона Николаевича. Не просто Алтынова, а командира роты 624-го казачьего батальона. Того самого батальона, в котором Мидюшко Прохор Савватеевич, по данным Центра, служил «на командных должностях».

Правда, обвиняемый значился уральским казаком, уроженцем станицы Павловская Оренбургской губернии, где тавдинский Алтынов никогда не был. И годков меньше на пять — с 1916 помечен. Но это, памятуя предупреждение Павла Никифоровича Дальнова, мало тревожило. Чтобы попасть в добровольческое казачье формирование, видимо, потребовалась эта фальсификация. В чудовищно недоброе совпадение верить друзьям не хотелось.

Да и о каком совпадении могла идти речь, если в деле — фотография. Алтынов в немецком френче, на груди какой-то значок с треугольной колодкой. Уж не гитлеровская ли медаль?

«По обвинению, согласно Имперского уголовного кодекса…» Только перевести это и еще несколько строк было позволено Новоселову. Саша Ковалев, отбирая у него трофейную папку, с притаенной насмешкой сказал:

— Юрий Максимович, толмач ты, конечно, непревзойденный, но этот текст поручим все же Серафиме Мартыновне.

От дальнейших притязаний на роль переводчика Юрий, никогда не сомневавшийся в своих знаниях немецкого, немедленно отказался.

В чем же обвинялся немцами их прислужник? Неужели опамятовался? О жене, о дочерях, о своем народе задумался? Почему же молчал о сем похвальном, стоя перед военным трибуналом в 1945 году? Не было даже намека на это. Видимо, по основательной причине не было… Не трудно предположить, что дело «по обвинению» не очень-то обвиняло его, поскольку позже имел чин ротного командира во власовской армии…

Ковалев и Новоселов, пряча друг от друга дьявольское нетерпение, продолжали свою муравьиную работу. Переводчицу Серафиму Мартыновну Свиридович, приставленную к ним старанием все того же Дальнова, не видели три дня и не пытались ее разыскивать, сознавая, что 112 страниц немецкого текста — не пустячок.

— Леня, Леня, да проснись ты наконец. Нельзя же так. Ле-е-ня! — испуганная Галина Кронидовна перестала осторожничать, начала сильно трясти плечо мужа.

Леонид Герасимович пронзительно замычал, с усилием открыл глаза. Ничего не соображая, уставился на жену. Больно стучало в висках, дышалось тяжело, в пересохшей гортани посвистывало. Лежал, медленно освобождаясь от кошмаров. Нервы, измученные видением, отходили нехотя.

— Что, опять кхичал? — осипше спросил он.

— Господи, кричал… Такие слова только возле пивнушки услышишь.

— Извини. Ничего не помню. Ощущение ужаса — и все.

— «Ложись!» — шумел. Кому это?

Леонид Герасимович окончательно пришел в себя и потому не преминул весело подмигнуть жене:

— Мало ли кому…

— Духак! — почему-то с картавостью мужа выкрикнула Галина Кронидовна. — Перепугал насмерть, да еще и острит. Алтынов, что ли, твой?

Леонид Герасимович поправил на оголенном плече жены скрутившуюся лямочку, с шумным усилием втянул воздух.

— Может, и он. Который час?

— Рассветало. Пять, наверно. Погоди, посмотрю, — дотянулась до тумбочки, где лежали часики — подарок Леонида Герасимовича в день рождения Маринки. — Угадала. Десять минут шестого.

— Спал-то всего два часа. Какой там к дьяволу сон! Лежал, шевелил мозгами. До скгхипу натер, потом уж забылся.

— До чего додумался?

— В Смоленск надо ехать. Не знаю еще, как с Захаровым договоримся.

— Написал ему?

— Вчера отпхавил.

После письма Вяземских школьников Леонид Герасимович не находил себе места. Дозвонившись до редакции газеты «Рабочий путь», он попросил адрес автора заметки майора запаса Захарова. Назвался сослуживцем — и все. Ни объяснять, ни доказывать что-то не стал. Разве по телефону объяснишь?

— Директору школы бы написать, Ленечка. Понимаешь, если ребятишкам — только травмировать. В их головенках чехарда начнется, а директор, даже не поверив до конца, все же поосторожничает, сдержит немного ребячий пыл. Носятся, наверное, с Алтыновым, как с писаной торбой.

— Умница. Думал, Галка и Галка, из семейства вороновых, а ты не престо Галка — ты умница. Дай поцелую. А еще… Напишу-ка я Маме-Симе, она сейчас в Минске пехеводчиком какого-то таинственного учхеждения. В КГБ, возможно. Вдруг да посоветует что или сама с кем надо посоветуется.

— Господи, Ленечка. Зачем в Минск. Нет, не то… Маме-Симе обязательно напиши, по-моему, ты ей сто лет не писал. Я про КГБ. Ведь муж Зоряны Власьевны тоже в КГБ или МВД работает. Может, подскажет, как поступить.

— Какой муж, какой Зоряны Власьевны? — удивился Леонид Герасимович.

— На нашей улице, через дом живут. Ихний Федя с нашей Маринкой в один детский сад ходили.